Шрифт:
ЧАСТЬ I
Глава 1
В высоком тереме князя, что находился в древнем городе Искоростень, было шумно. Нискиня – правитель древлян по праву и желанию народа, бушевал и разносил все, что попадалось ему под руку. Он уже разбил кувшин – валялся кучкой в углу комнаты; под столом пол украшали осколки глиняных плошек вперемешку с кусками жареного мяса, которые жадно, но с оглядкой на хозяина и, поджав хвосты, заглатывали собаки.
Сам Нискиня, здоровый мужик в простой рубахе и портах, восседал на лавке за столом, тяжело дышал и, попеременно то тряс
– Вот же дура!.. Ты понимаешь, что натворила?! Нет! Не понимаешь! Я тебя с дочерью пригрел, принял, как положено… А ты мне та-а-кую свинью подложила! Нет, не мне, ты на корню сгубила дщерь!.. Вот где она?!
Распекаемая князем женщина безмолвно стояла перед ним в центре палаты. Темно-синее покрывало из шерстяной ткани полностью укутывало ее до пят. На опущенной голове вился тонкой змейкой золотой обод, что не давал ткани упасть и удерживал изящно и равномерно расположенные складки. От обода, прикрывая виски и уши, свисали три ряда золотых колец, украшенных крупным жемчугом и изумрудами. Женщина спокойно выдерживала крики и гнев князя и лишь беззвучно шевелила губами. Тонкие пальцы нервно перебирали жемчужные длинные бусы с брелком – крупным золотым крестом.
– Все своему распятому молишься, дура?! Одну за другой глупости сотворяешь, да так споро, что лишь баба быстрее караваи в печь кидает!.. Помог тебе твой бог?
– Помог, Нискинюшка, помог, – женщина подняла голову и взглянула на князя ярко-синими глазами, – Он всем помогает. И мне помог: кров найти, защиту, – голос ее был тих, но постепенно потерял смиренные ноты и приобрел суровость, – Только ты не ори, как телок на заклании, забыл что ли, с кем разговор ведешь?! Я тебе не простая девка со двора, я род свой от самого Кия веду, и отец мой был Киеву князь!.. Нет у тебя права на меня голос повышать… Или забыл, что я – дщерь Аскольда Зверя?!
– У-у-у! – князь древлян потряс кулаком и резко опустил его на стол, – Жулье ты ро-о-оме-ей-ско-о-е! Э-э-эх! Так и норовишь обхитрить!
– Мне не ведомо, где уж ты жульничество узрел, Нискинюшка. Не лгала тебе, не обманывала. Богом клянусь! И ромейкой меня не обзывай, нет во мне той крови, не греши супротив правды-то, – встрепенулась на мгновение, но вновь сникла, опустила голову женщина. Глаза подернулись слезами, пара их пробежала и скатилась прозрачными горошинами на пол.
Было с чего горевать.
Совсем юной отправил ее отец – киевский князь Аскольд Зверь в Константинополь, чтобы скрепить союз с Царьградом. Сам батюшка принял новую веру – христианство, да и дочь крестил, выбрав чудное ей имя Евпраксия. Как же завидовали бывшей Прекрасе подружки – новый, неведомый, богатый мир узрит! Муж – родственник императора, не так чтоб молодой, но и не старый, по рассказам настоящий воин… Дом с полами из мраморных плит и воздушными террасами в виноградных лозах, вид на залив, сады вокруг… Злато, богатства несметные… Чисто сказки нянек…
Мечты девичьи оказались разрушены сразу по приезду. Обвенчали новоявленную Евпраксию и… забыли про нее, поселив в доме на берегу моря. Мужа своего она видела редко. Все дела государственные. Но долг перед семьей исполняла – исправно рожая деток, первые четыре года. Из детей выжила только старшая девочка, может быть, потому и пропал интерес к ней, да она не противилась – здоровьем не блистала, особой любви не питала – нашла себе утешение. И не волновал ее вопрос: кто же она здесь, в далеком и чужом, поначалу, краю – нелюбимая жена или заложница государственных интересов. Выходила из дому лишь на рынок да в церковь святой Богородицы во Влахерне. Но привыкла. Молитвой утешалась – неожиданно с радостью поняв и приняв теперь в сердце христианскую веру, и радость испытывала при мысли, что никто уединение не нарушает, совсем как в монастырях, где любовь, мысли и душу отдают Богу.
Тихая благодать закончилось внезапно. Евпраксия и не поняла сначала, что за шум и суета поздним вечером в ее одиноком доме. Босая, в длинной рубашке, прижимая перепуганную дочь Елену, она рассматривала со страхом мужчину и с трудом узнавала в нем мужа, все такого же безразличного и чужого.
Выгнав из покоев слуг и дочь, супруг налил себе в чашу вина, присел к столу и заговорил так, что и перечить не было смысла. Суть сказанного до Евпраксии доходила с трудом: идут перемены во власти, много врагов, могут использовать его семью, чтобы заставить уступить политическим притязаниям. Он не хочет потерять семью, но временно укрыть должен. А еще, все может пойти так, что ему самому придется бежать из Царьграда, если его партия проиграет. И только она тогда останется его единственным спасением. Поэтому она с дочерью немедленно отплывает в
Киев…
Ей нельзя оставаться в империи…
И не знала Евпраксия радоваться ли ей, что домой едет, а как же воскресные службы? Как же праздники, такие светлые, проникнутые таинством службы, что при выходе из церкви словно покрывало благодати накрывает? Как все это бросить?!
«О, Господи! Прости неразумную! Елена! Она, прежде всего, в опасности!» – спохватилась Евпраксия и не подумав перечить решению мужа. Местные порядки знала – семью предателя казнят; в лучшем случае ее с дочерью в монастырь отправят. Она-то с радостью примет долю монахини, а вот дочь… Рано. Ни любви, ни материнства не познала, да и единственная она у нее, у деда, к которому отправится придется.
– Как скажешь, так и сделаю, – смиренно склонила голову, даже не посмотрев на супруга – не видела годами, а сейчас чего глазеть? Были чужими и остались, но решила уточнить: – Когда нам уезжать?
– Корабль готов, сегодня поутру и отправитесь. Слуги уже собирают ваши вещи.
– Нужно взять побольше теплых, – воспоминания о зимах, которых не знала пятнадцать лет, вдруг всплыли в голове, оттеснив все сказанное мужем.
– Я знаю, слугам приказал, они соберут, – супруг опрокинул бокал, поставил его на стол и замер. Он все решил, все подготовил. Тонкая фигурка жены не вызывала обычного плотского желания, но мысль, что в ней может оказаться единственное его спасение, при проигрыше, назойливо билась и требовала что-то сделать еще. Не чужие же люди! Переламывая себя, он подошел к ней, привычным жестом поднял голову за подбородок. Теперь бы поцелуем завершить прощание, но не смог. Лишь в глаза заглянул, испуганные и робкие. Прижать женщину-монахиню у него хватило сил. Погладил по спине, утешая и оторвал ее от себя: