Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси
Шрифт:
Не спится Фёдору. Со стен спальни смотрят на него лики святых древнего письма, точит глаза на нём Иоанн Богослов, апостол византийского письма, привезённый в Новгород ещё пятьсот лет назад. Иоанн будто живой во плоти, да шрам на щеке — от удара плетью батюшки во гневе — почернел.
Сей гнев батюшка проявил ещё в опальном Новгороде да, раскаянием охваченный, повелел Иоанна Богослова отправить в Москву и вознести в своей спальне. Фёдор любит эту икону, как и всё то, что пострадало от тирании батюшки, — всё им любимо, будто несёт он крест за отца. И церковь Фёдор любит за то, что многие страдания от отца претерпела.
Да кажется, совсем сие
В тот день, 9 марта, батюшка долго издевался над сорока русскими иерархами-мучениками. В каких только смертных грехах их не обвинял. «Дворянство и народ вопиет к нам со своими жалобами, — кричал Иван Грозный с амвона Благовещенского собора, — что вы, иерархи, присвоили себе все сокровища страны...» А Фёдор в ответ кричал, но только в душе, что он, батюшка, из Новгорода, из всей Новгородской епархии вывез тысячу возов церковного добра. И даже нательных крестов не оставил церковникам.
Грозный обвинял иерархов в том, что церковь торгует всякого рода товарами, но не платит престолу ни пошлин, ни военных издержек, что попы застращали робкую совесть благороднейшего круга царских подданных и захватили себе в собственность третью часть городов, посадов, деревень русского государства. И всё хитростью, волшебством и знахарством. «Батюшка, да как можно хулить церковь!» — снова кричал в душе Фёдор. И продолжал слушать отца, леденея душой и телом в холодной ризнице.
— Вы покупаете и продаёте души нашего народа, ведёте жизнь самую праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях. Ваша жизнь изобилует кровавыми и вопиющими грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом...
Фёдор не мог больше слушать сей изуверской ругани, он убежал из собора. Одно ему стало понятно из всего услышанного: батюшка не тронет иерархов и пальцем. А грязь он лил на них лишь потому, что сам отмывался от той грязи, в какой утонул и винил других.
И теперь Фёдор удивлялся, что патриарх Иов любит его, вместо того чтобы ненавидеть за грехи отца. «Богомолец ты мой славный, — шептал, засыпая, царь, — да я ничего не пожалею, чтобы укрепить православную церковь».
Царица Ирина тоже мучилась бессонницей в эту летнюю ночь. Да и не мучилась, а страдала любовью к своему царствующему супругу. А любила она его за кроткий нрав, за то, что он ни в чём не согрешил перед Русью и её народом, за то, что год за годом христиане утешались мирной жизнью, свободно рожали детей и не боялись, что их отнимет война или опричнина. И о своём будущем дитяти, каким затяжелела, она думала сладостно-спокойно. И молила в своих ночных молитвах Бога об одном, о том, чтобы продлил дни жизни государя всея Руси Фёдора, который и в бытие своё считался россиянами святым.
И каждое утро Ирина приходила к патриарху Иову и просила его, чтобы
Но когда царица Ирина прослышала, что какая-то ведунья Катерина уворовала царский след близ Благовещенского собора, то она так испугалась за жизнь царя, что прибежала к патриарху простоволосая, со слезами на глазах и причитая, спросила Иова:
— Отче владыко, кой извет в волшебных чарах сотворила девка Катерина во страх царской жизни?
Иов долго и как мог успокаивал перепуганную царицу:
— Царю-батюшке погрозы не будет. Происки девки Катерины в пользу государя направлены, в Божье наказанье ведунье Щербачёвой.
— Да как же можно взять след без погрозы? — усомнилась Ирина.
— Не брала Катерина следа царёва, но крестное знамение положила на него, отгоняя помыслы нечистых сил. Ты уж поверь, дочь моя, твоему духовному отцу. Так всё и было, как сказано мною.
Ирина, эта чистая душа, теперь перепугалась за Катерину:
— Да что же с ведуньей будет, не запытают ли её напрасно?
— Успокойся, дочь моя, государыня. Ноне быть девке Катерине вольной.
— Ты мудр и любвеобилен, владыко, — посветлела лицом Ирина.
Проводив царицу, Иов снова погрузился в думы. То, что «царёвы погрозы» не узрел в действе Катерины, — хорошо. Но Катерина всё-таки ведунья — и отпустить её без наказания или хотя бы вразумления он не может. Да ведунья ли? Не иншая ли кто? И патриарх подумал, что ему нужно повидать Катерину, поговорить с нею, дабы обладать истиной. Сильвестр был правдив перед его лицом. Как проявит себя девка? В женском роду, считал Иов, сатанинское да колдовское начало ой как крепко вкореняется!
А может быть, сие только казалось патриарху, навеянное прошлым. Почему-то при Иване Грозном опричники десятками, а то и сотнями вылавливали ведуний, колдуний, ворожеек и чародеек всяких. Над ними опричники вершили расправу, да скорую, без суда. Сколько их, молодых, полных сил, сгинуло в той же Александровой слободе под руками кромешников.
Помнил патриарх, что на всех царских свадьбах, а их была седмица, публичные казни чародеек чинились: страх довлел над царём.
Третья жена Ивана Грозного Мария Собакина, дочь новгородского купца, занемогла ещё невестою, стала сохнуть и через две недели после венчания скончалась. Царь назначил следствие. Ан виновных в смерти царицы не нашли. «Токмо им надлежало быть», — посчитал Иван Грозный. И сам он тогда положил вину за «погубленную царицу» на всех знатных матерей, которые жили при дворце и у коих были дочери. Он повелел отправить на пытки всех, кто ещё до замужества знал Марию Собакину по Казани, где та жила последнее время.
Тогда день и ночь работали Судный и Казённый боярские приказы. Сам царь диктовал, каким должен быть обряд пытания. Вот он злой, аки тать, появился в Судном приказе, собрал дьяков и повелел писать:
— «В застенке для пытки сделать дыбу, состоящую в трёх столбах, из которых два вкопаны в землю, а третий сверху, поперёк. Палач явиться должен с инструментом, а оные есть: хомут шерстяной, к которому пришита верёвка долгая, кнутья и ремень, которым пытаемому ноги связывать. — Царь заглядывает в листы, требует, чтобы писали красно, и продолжает: — Приводится тот, кого пытать надлежит, и от караульного отдаётся палачу, который долгую верёвку перекинет через поперечный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытаный на земле не стоял...»