Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
— Так и понял я, что хмелен ты не в меру. Ладно, не было меж нами сей беседы. — И Михаил взял кубок. Дмитрий чокнулся с ним.
Молодой князь выпил вино до дна, отщипнул кусок говядины, пожевал и встал из-за стола, молча ушёл из трапезной. И было у него одно желание: умчать в Новодевичий и посидеть там возле могилки. Михаил сел на коня, выехал на Пречистенку и пустил скакуна рысью. На дороге, уже в монастырской слободе, князь увидел ребятишек, которые играли в «чижика» и не хотели сторониться. Михаил осадил коня, и лишь только тот остановился, как князь
Тут подбежали к нему люди. И с криками: «Да сие князь Михаил Скопа», — подхватили его на руки, унесли с дороги, положили на траву. В толпе нашлись люди, которые знали, где живёт князь. Кто-то остановил телегу возвращающегося с торжища зеленщика. Корзины полетели на землю, князя уложили в телегу и погнали лошадь к палатам князей Скопиных-Шуйских.
В этот день Михаил не пришёл в себя. К вечеру из ушей и изо рта у него пошла кровь. Возле него исходила слезами мать, княгиня Наталья; кружили лекари, которые никак не могли остановить кровотечение. В княжеских палатах вспомнили, что так умирали цари Иван Грозный и Борис Годунов, отравленные одним и тем же зельем. И все ясно поняли, что князь Михаил оказался жертвой злодейства. Москвитяне, собравшиеся близ палат Скопиных, уже кричали:
— Зависть-злодейка погубила племяша Шуйских!
«Зависть! Зависть!» — покатилось по улицам и площадям Москвы.
На другой день Михаил так же не пришёл в себя. Сильный организм ещё боролся за жизнь, но князь уже обескровел, сердце его билось всё слабее и слабее. Всё это как-то тотчас узнавали на улице. Москвитянам уже было ведомо, что на крестьбинах у Воротынских князь Михаил сидел рядом с князем Дмитрием Шуйским. И кто-то из досужих горожан крикнул:
— Скуратовское в Митьке заговорило! Это он опоил зельем молодого князя! Айда к палатам Шуйских, спросим!
И толпа горожан хлынула искать князей Шуйских и вскоре осадила на Рождественке подворье князя Дмитрия.
А князь Михаил стал уже белее снега, и последняя кровь капельками вытекала из ушей. Лекари даже не пытались её остановить. Злой умысел возобладал, и князь Михаил Скопин-Шуйский, не приходя в сознание, скончался на двадцать седьмом году жизни.
Спустя два часа после кончины князя в палатах Скопиных появились царь Василий и патриарх Гермоген. В его свите приехали Катерина и Сильвестр.
Гермоген прочитал близ покойного молитву:
— «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезныя всем подаваяй, Едине Создателю, упокой, Господи, душу раба Твоего...» — А потом, не скрывая своих гневных чувств к злодеям, оборвавшим жизнь любимца войска и народа, спросил Василия Шуйского: — Государь-батюшка, дай ответ Всевышнему и православной церкви, чьим злым умыслом или законом лишили живота сего рачителя земли Русской?
— Я любил его как сына, — тихо ответил Шуйский. — Зачем же ты, святейший, пытаешь меня?
Гермоген больше ни о чём не спросил царя и вскоре же, исполнив долг соболезнования, покинул палаты князей Скопиных.
В тот же
Кому же мешал князь Михаил Скопин, задавал себе вопрос Гермоген, зная уже доподлинно, что главную злодейскую роль сыграл князь Дмитрий Шуйский. Только он пуще других Шуйских боялся князя Михаила. Только он метил занять престол после старшего брата Василия. Он уже давно и упорно твердил, что Василий не способен управлять державой.
— Ты как был шубником, так и остался им, — упрекал Дмитрий старшего брата. — Да я бы на твоём месте всех тушинских перелётов давно бы живота лишил, очистил Тушино от злодеев. А ты ленив и нерешителен. В монастырь бы тебе пора.
Василий Шуйский не возражал Дмитрию. Что говорить, соглашался он, Россия страдает по его вине. Мог он собрать стотысячное войско и сам повести его на врага, захватившего уже пол-России. Ан всё откладывал, всё уповал на «авось». Авось поляки сами покинут Россию, авось самозванец проникнется совестью и откажется от претензий на трон. Знал Василий, что Дмитрий зарился на Мономахову корону. И даже думал опалу проявить, выслать из столицы в Каргополь или Устюжье воеводою. И снова проявлял нерешительность.
Всё это было ведомо патриарху Гермогену. И он откровенно, не щадя царского самолюбия, а более царёвой спеси, выложил Василию:
— Было бы тебе ведомо, государь-батюшка, церковь осудит за насилие над князем Михаилом тебя и твоего брата Дмитрия. Тебя за потворство, Дмитрия за злодеяние.
— Опомнись, святейший владыко! Како ноне ты говоришь со мной?!
— Аз твой духовный наставник! Поводырь твой!
— Да что в упрёк мне ставишь? Какое потворство? И како можно без улик и причин винить Дмитрия в смертном грехе? Энтак и меня... — царь развёл руками.
— И ты Всевышнему дашь ответ. Только ты, — Гермоген сурово ткнул в царя перстом, — дал повод брату питать надежды на трон. — Патриарх был гневен. Он решительно расхаживал по царскому покою. — Потому как без кореня живёшь, потому как руки дал себе связать. У тебя под рукою тридцать тысяч воев, у коих ружья заржавели. Ты не осудил за иудин грех воевод Якова Змеева, Афанасия Челищева, Михаила Салтыкова и Захара Ляпунова, коих держал в руках. Ты выпустил их, но они снова встали против тебя!
Василий Шуйский слушал обвинение патриарха покорно. Да, его старый и преданный соратник, готовый не пощадить живота ради защиты трона, был многажды прав. Захватив с большим трудом Мономахов трон, он, Василий, мало что сделал, дабы укрепить его. Знал Василий, что трон под ним шаткий. И если его не сбили с трона в прошлом году, то сие случилось чисто случайно. Но такое дважды не повторяется.