Кобзарь: Стихотворения и поэмы

Шевченко Тарас Григорьевич

_____

Короткий путь, что челноку До синего моря, — Сиротине до чужбины, А там — и до горя. Словно волны, поиграют С ним добрые люди; Потом станут удивляться, На что он в обиде; Потом спроси, где сирота, — Никто и не видел…

[Петербург, 1841]

Марьяна-черница

Перевод Л. Вышеславского

Оксане К…ко^{98}. На память

о том, что давно минуло

^{97} Ветер стонет, долу клонит Лозу на просторе, Дуб ломает, катит полем Перекати-поле. Так и доля: того согнет, Иного сломает; Меня катит, а где бросит — И сама не знает, В какой стране бедняка закопают? Где я успокоюсь, навеки засну? Коль знаешь на свете лишь бедность одну, То жизни не жалко. Никто не узнает, Не скажет хоть в шутку: «Пускай почивает! В одном его счастье, что рано заснул». Не правда ль, Оксана? голубка чужая! Ты тоже не вспомнишь того сироту, Что счастлив был, в свитке по свету блуждая,  Когда видел чудо — твою красоту. Кого ты без речи, без слов научила Очами, душою, сердцем говорить, С кем пела Петруся,^{99} чтоб горе забыть, С кем в песнях всю душу умела раскрыть. Ты тоже не вспомнишь. Оксана! Оксана! Поныне я плачу, тоскую, томлюсь, Проливаю слезы над моей Марьяной, Тобою любуюсь, за тебя молюсь. Припомни ж, Оксана, голубка чужая, Укрась же сестрицу Марьяну венком, Взгляни на Петруся, печали не зная, И хоть невзначай помяни о былом.

Санкт-Петербург,

Ноября 22 1841

года

I

В воскресенье на выгоне Дивчата гуляли, Танцевали с парубками, Песни распевали, Вспоминали вечерницы, Как мать дочку била, Чтоб с казаком не стояла. Ясно, молодые… Каждая и напевает О своем, что знает… Вот кобзарь с сумой своею В село ковыляет. Сапоги в руках, а рядом С ним — поводыренок Семенит едва… ребенок! Несчастный ребенок! Ободранный; не рубаха, А одни заплаты… (Ну, точь-в-точь — сынок Катруси^{100}.) Всмотрелись дивчата… «Кобзарь идет! Кобзарь идет!» По слову такому, Хлопцев бросив, побежали Навстречу слепому! «Дедушка, сыграй, голубчик, — Закричали дружно. — Я дам грошик». — «Я — черешен». «Все дадим, что нужно, — Все, что хочешь… Мы станцуем, А ты нам сыграешь… Заиграй нам, что придется…» «Знаю, дочки, знаю… Вам спасибо, благодарен За ласку премного. Я б сыграл вам, да, признаться, Не на чем, ей-богу… Я вчера был на базаре, Кобза поломалась… Разладилась…» — «А струны есть?» «Только три осталось». «Хоть на трех сыграй, что хочешь». «На трех… Ох, дивчата! Я и на одной, бывало, Игрывал когда-то… Погодите, дорогие, Отдохну немного. Сядем, хлопчик». Опустились В траву при дороге. Вынул кобзу, два-три раза Ударил по рваным. «Что б сыграть вам? Погодите. Черницу Марьяну Вы слыхали?» — «Не слыхали». «Так слушайте, дети, Да кайтеся!.. Давным-давно Жила мать на свете, И отец был, да не стало; Осталась вдовою, Да не молодою, И с волами, И с возами, И с дочкой родною. Росла ее Марьяна, Как панночка румяна, Горделива И красива, — Хоть за гетмана-пана! Мать о дочке хлопочет, За богатого прочит. А Марьяна Ждет не пана И гулять с ним не хочет, — С тем усатым, пузатым Богатеем проклятым, А к родному, Молодому Хлопцу Петру из хаты Убегала, С ним гуляла, Обнимала, млела… А порою улыбалась, Плакала, робела… Спросит Петр ее: «Что плачешь? Поведай, родная…» Она взглянет, усмехнется: «И сама не знаю…» «Или, думаешь, покину? Нет, моя дивчина, Буду холить, буду любить, Покуда не сгину!..» «Разве было так на свете, Чтоб жарко любили, А потом вдруг разлучились И в разлуке жили? Нет, такого не бывало… Только сочиняют Кобзари об этом песни… Слепые не знают И не видят, что на свете Есть ты, черноокий, Что есть гибкий стан девичий, Казацкий высокий. Что есть косы, чудо-косы, И твой чуб, мой милый, Что на слово на Петрово И в глухой могиле Улыбнуся; скажу ему: «Орел сизокрылый, Люблю тебя и по смерти, Как в жизни любила. Пусть нас вместе, мое сердце, В землю закопают! Обниму вот так, покрепче… Умру… Не узнаю. Не узнаю… Обнялися, Обнялись, замлели… Вот любовь была какая! На тот свет хотели, Обнимаясь, удалиться; По-иному сталось! Каждый вечер сходилися, А мать и не знала, Где Марьяна до полночи Играет-гуляет? «Дочь моя еще ребенок, Ничего не знает». Угадала мать, да только Не все угадала, Знать, забыла, что когда-то И сама гуляла. Она угадала: ее молодая Марьяна не знает, как надобно жить. Думала — ни люди, ни доленька злая Петра не похитят… Умела любить. Думала, что только кобзари играют, Не видят, слепые, тех карих очей, Что попусту только пугают людей… Пугают, дивчата, правдою пугают! И я вас пугаю, того, что я знаю, Пускай никому не придется узнать — Изведал я горе… Прошли мои лёта! Сердце не заснуло, я вас не забыл. Люблю вас, дивчата, как мать своих деток,  Играть я вам буду, пока хватит сил. Когда же меня, мои дети, не станет, Добром помяните меня и Марьяну, — Я вам с того света тогда улыбнусь, Улыбнуся… И заплакал. Дивчата смотрели, Отчего кобзарь заплакал, Спрашивать не смели. Все минуло. Помогало В годы молодые Слово девичье, простое… И глаза слепые Вытер старец… «Вы простите Меня, ради бога. Так вот, видите, Марьяна С убогим Петрусем До полуночи гуляла, А мать и не знала, Удивлялась: что такое С Марьяною стало? Сглазил кто? Бывало, сядет — И не вышивает; Лишь Петруся вместо Гриця Тихо напевает. По ночам во сне подушку К груди прижимает… Мать смеялась поначалу, Думала — играет; Потом видит, что не шутки. Говорит: «Марьяна! Ждать пора уже нам сватов, И, может, от пана! Выросла ты, чтоб не сглазить, Уже погуляла: Думаю, сама ты видишь…» Насилу сказала: «Уж пора б и замуж, что ли…» «А за кого, мама?» «За того, кто тебе пара». Запела Марьяна: «Отдай меня, моя мама, Да не за седого, Отдай меня, мое сердце, Да за молодого. Пускай старый бобылюет, Гребет денег вволю, А молодой меня любит, Не ждет лучшей доли. Он не ищет, он не рыщет Чужими степями: Свои волы, свои возы, А меж парубками, Точно мак между цветами, Цветет, расцветает. Есть и поле, есть и воля, Лишь доли не знает. Его счастье, его доля — Мои очи, брови, Длинные мои ресницы, Ласковое слово. Отдай меня, моя мама, Да не за седого, — Отдай меня, мое сердце, Да за молодого». «Дочка моя, Марьяна! Отдам тебя за пана, За знатного, богатого — За сотника Ивана». «Умру, сердце-мама, За сотником Иваном». «В дом его войдешь по праву, Деток вырастишь на славу». «Пойду внаймы, пойду в люди, Женой сотника не буду». «Пойдешь, дочка Марьяна, За сотника Ивана». Заплакала, зарыдала Бедная Марьяна. «За старого… богатого… За сотника Ивана… — Сама себе повторяла, А потом сказала: — Срок положенный девичий Я не отгуляла. Ты ходить мне не давала Поутру к кринице, Ни жито жать, ни лен трепать, Ни на вечерницы, Где и хлопцы и дивчата Смеются, гуляют, Обо мне, о чернобровой, Шепотком болтают: «Богатого отца дочка, Шляхетского рода». Горько жить мне. Горько, мама! Горше год от года! Ты мне брови подарила И карие очи, Все дала мне, только счастья, Счастья дать не хочешь! Зачем меня пеленала? Кормила, ласкала? Пока горя я не знала, В землю б закопала!» Отмахнулась мать седая, Слушать не желая; Дочка, вся в слезах, из хаты Вышла, как слепая.

II

«Ой, гоп! Не пила, Я на свадьбе была, К себе домой не попала, А к соседу зашла, У соседа До обеда Спать в чулане легла, Потом со всех ног С неженатым — в горох, И в чулане, и в бурьяне, Там, где яр, там, где лог, Целовались, Обнимались, Потоптали горох. Ой, гоп! Не сама — Напоила кума, Помогла домой добраться, Не увидел Фома. С кем пью брагу, С тем и лягу, Мне не надо ярма! Поразило б тебя громом! Я, Фома, не буду дома, А у кума, У Наума Высплюсь в клуне на соломе. Ну-ка, ну-ка, весела! Наша с нами в пляс пошла! Фартук-фартучек алеет, — Нету девушки честнее!»

_____

Так гости шли и пели рьяно Ордою пьяной; а Марьяна На них из сада своего Смотрела, у плетня упала И тяжко, тяжко зарыдала. Беда! А все из-за того, Что любит. Тяжело на свете Век одинокому прожить, Еще страшнее, мои дети, Себе неравного любить. Смотрите: живу без очей, среди ночи, Давно я их выплакал, мне их не жаль. Мне нечего видеть. Те девичьи очи… Что давно… Когда-то… Думы и печаль — Вот все, чем владел и владею на свете, С богатством таким мне невесело жить. Под тыном ночую, беседую с ветром, Хозяева в хату стыдятся впустить И словом приветить седого калеку. Долго жить не стоит тому человеку, Кому не судилось счастливо любить. Уж лучше со света уйти поскорее, Чем видеть, как старый, скупой богатей Целует за деньги, венчается с нею… О боже, мой боже! волею своею Разбей мое тело и душу разбей». Зарыдал кобзарь, заплакал Слепыми очами. Удивляются дивчата: Смерть уж за плечами, А он, слепой, сивоусый, Про былое плачет. Вы, дивчата, не дивитесь Тем старым, казачьим Святым слезам. То не утром Выпавшие росы При дороге и не ваши Бисерные слезы. Наплакался. К струнам рваным Припал головою. «Вплоть до вечера Марьяна В роще под вербою Проплакала; пришел Петрусь, — Все ему сказала, Что от матери слыхала И что сама знала. Не сдержалась, рассказала, Как ордою пьяной Гости шли и пели песни. «Марьяна! Марьяна! Скажи, почему я убог, ты богата? Скажи, почему нет коней у меня? Меня бы насильно никто не сосватал, Молчала бы мать. Ты, судьбу не кляня, Спросила б лишь сердце, дала б ему волю Любить, кого знает. Тебя б я умчал Далеко! Далеко! Никто чтоб не знал, Никто чтоб не видел, где светлая доля, Моя доля, мое счастье — Ты, моя Марьяна! Почему же ты не в свитке. А я не в жупане?» Плачет девушка, — так дети Плачут от обиды. Петро ее обнимает, Ничего не видит, Кроме частых слез Марьяны; Коль девушка плачет — И средь бела дня тоскливо, А ночью — тем паче! «Не плачь, сердце, у меня есть И сила и воля, Люби меня, мое сердце, Найду свою долю. За высокими горами, За широкими степями, На далеком поле По воле-неволе Найду счастье-долю! И не в свитке, а сотником Я к тебе вернуся, Не в бурьяне, — среди церкви Обнимешь Петруся. Обнимемся, поцелую — Завидуйте, люди! А ты стоишь, раскраснелась…» «Когда ж это будет?» «Скоро, скоро, моя рыбка! Только веру в это Храни свято, ступай в хату, А я до рассвета В чистом поле помолюся Звездам яснооким, Чтобы без меня светили Тебе, одинокой. Я глазами степь окину…» «Ты меня покинешь Этой ночью?» — «Нет, я в шутку, Теперь Украине Солдат царских и татарвы Нечего бояться». «Слышно, ляхи нападают». «Они лишь грозятся. Разойдемся, мое сердце, Пока не светает. Что ж ты снова заплакала?» «И сама не знаю».

[Петербург, 1841]

Утопленная

Перевод М. Зенкевича

Дремлет ветер до рассвета В дуброве высокой, А проснется — потихоньку Шепчется с осокой: «Кто здесь, кто здесь ночью чешет Косу под откосом?… Кто там, кто там в страшной злобе Рвет на себе косы?… Кто же? Кто же?» — тихонечко Спрашивает-веет И задремлет, пока неба Край не заалеет. «Кто же, кто же?» — вы, дивчата, Спросите, я знаю. Дочка здесь, а там, поодаль, Мать ее родная. Было то на Украине В старину когда-то. Посреди села вдовица Жила в новой хате. Белолица, черноока, Гибок стан высокий, И в жупане, кругом пани, — Спереди и сбоку. Молодая — чтоб не сглазить. А за молодою, Да к тому ж еще вдовою, Казаки ордою Так и ходят. Всё ходили, Коротали ночку, И беспутная вдовица Родила вдруг дочку. Родила — и горя мало, И, забот не зная, Отдала чужим ребенка. Вот ведь мать какая! Подождите, то ли будет! Выкормили люди Дочку малую, вдова же В праздники и в будни С женатыми, с холостыми Пила да гуляла, Пока горя не узнала. Пока не та стала. Незаметно пролетела Пора молодая… Горе, горе! Мать все вянет, Дочка, расцветая, Подрастает… Вырастает Ганной черноокой, Словно тополь в чистом поле, Стройной да высокой. «Я Ганнуси не боюся!» — Хвалится мамуся; А казаки хмелем вьются, Вьются вкруг Ганнуси. Пуще всех рыбак кудрявый, Ему не до лова, Все забудет, повстречавшись С Ганной чернобровой. Увидала мать-старуха И рассвирепела: «Ишь нищенка приблудная, Мало тебе дела! Подросла уже, невеста, С хлопцами гуляешь… Погоди же! Вот я тебе!.. Мать не уважаешь?! Нет, голубка…» И от злости Скрежещет зубами. Вот какая мать. Не сердце У нее, а камень, — Сердце матери! Ох, горе, Красотой своею Похваляться да кичиться, Сердца не имея! Он согнется — стан высокий, Полиняют брови, Не заметите… А люди После позлословят, Вспомнят годы молодые, Скажут: «Потаскуха!» Ганна плакала, не зная, За что мать-старуха Измывается над нею, Ее проклинает, Дочь — страдалицу — приблудной Зовет, называет Приблудною… Кого ж, кого, Палач, истязаешь?! За что, за что дитя свое Юное терзаешь? Била Ганну мать немало, — Да не помогало. Словно мак на огороде, Ганна расцветала. Как калина при долине Утром под росою, Так Ганнуся хорошела, Умывшись слезою. «Заколдована!.. Постой же, — Мать-злодейка шепчет. — Видно, надо сходить к ведьме Да яду покрепче Раздобыть…» Сходила к ведьме, Яду раздобыла И тем ядом на рассвете Дочку напоила. Да не вышло… Мать с досады, Что не отравила, Проклинает час рожденья Дочери постылой. «Жарко мне! Пойдем-ка, дочка, К пруду искупаться!» «Пойдем, мама». И вот Ганна Стала раздеваться. Разделася, раскинулась На сорочке белой; Молодой рыбак кудрявый Смотрит, оробелый… Так и я следил когда-то Тоже не за рыбкой… Ганна, как дитя, калиной Тешится с улыбкой. Разгибает стан высокий, На солнышке греет… Мать родная перед нею, От злости немая, То желтеет, то синеет; Страшная, босая, Пена изо рта, и космы Рвет, в песок бросая. Кинулася на Ганнусю, Вцепилась ей в косы. «Мама! Мама! Что с тобою?!» Волны у откоса Закипели, застонали И обеих скрыли… Бросился рыбак кудрявый И, что было силы, Поплыл к ним; плывет он быстро, Волны рассекает. Плывет, плывет… вот доплыл он!.. Нырнул, выплывает И бесчувственную Ганну На берег выносит. Из рук матери застывших Вырывает косы. «Сердце мое! Счастье мое! Раскрой свои очи! Погляди же! Улыбнись же! Не хочешь… Не хочешь?! — Опустился рядом с нею, Поцелуем дышит В очи мертвые. — Взгляни же! Не слышит!.. Не слышит!» Руки белые раскинув, Лежит на песочке Голая, а там, поодаль, Мать в одной сорочке, С вылупленными глазами, Как от страшной муки; Запустила в песок желтый Скрюченные руки. Долго плакал рыбак бедный: «Нет мне, видно, доли, Счастья нет на этом свете, Жить в воде мне, что ли?…» И, целуя, поднял Ганну… Застонали волны, Разомкнулись и сомкнулись Без следа безмолвно…