Кобзарь
Шрифт:
к земле клонят низко...
Состарился. Иди, дочка,
готовь чашки, миски.
Сказать правду — я голоден,
солнце над стеною.
А ты, сынок, до полдень
останься со мною.
Садись, браток.
Как отец твой
в Польше пал убитым,
ты после него остался
сиротой забытым...»
«Так я, значит, не родной вам,
я не сын ваш? Боже!..»
«Слушай, милый! Вот вскорости
мать умерла тоже.
Остался ты,
покойной Марине,
жене своей: «Возьмем его
себе вместо сына», —
Тебя, значит. Она рада.
Вот вы близнецами
с Яриною и выросли...
А что дальше — сами
посудите. Ты в возрасте,
она взрослей стала.
Надо думать, как жить дальше
вам бы подобало.
Что скажешь ты?» — «Я не знаю...
Я думал, что это...»
«Что Ярина сестра твоя?
А глядишь, не это...
Дело просто: если люба,
можно повенчаться.
Только вот что: нужно раньше
в людях потолкаться,
приглядеться, как живут,
то ль пашут,
то ль по непаханому сеют,
и прямо жнут,
и немолоченое веют,
а что размелют — прямо в рот, —
узнай народ!
Так вот что, милый: нужно в люди
тебе пойти на год, на два.
Чужая выучит братва!
Тогда и порешим, как будет.
Тому, чья не крепка спина,
и в жизни будет грош цена.
А ты как думаешь, дружище?
Но если хочешь точно знать,
где легче горем торговать,
то в Сечь иди: там хватит пищи.
Поможет Бог — найдешь свой кус.
А мне на вкус
до сей поры тот хлеб не сладок.
Добра добудешь — принесешь,
а не добудешь — проживешь
мной нажитым. Да повадок
запорожских наберешься,
Увидишь широкий
свет совсем иным, чем в Братстве.
Ты живые строки
в синем море прочитаешь;
в честном рукопашье
Богу выучат молиться,
а не по-монашьи
бормотать под нос. Вот так-то!
Помолимся Богу
да сивого оседлаем —
и айда в дорогу!
Идем, дружок, полудновать...
Ну, как там? Готово,
Яриночка?» — «Уже, отец!»
«Вот, сын, мое слово!»
Не естся, не пьется, и сердце не бьется,
И разум затмился, и взор не глядит,
как будто глухой и незрячий сидит,
замест куска хлеба за кружку берется...
Ярина глядит и тихонько смеется:
«Что это с ним сталось? Не ест и не пьет!
Уж не разболелся ль? То бледен, то красен!»
Она его взгляда ответного ждет —
глаза он отводит. Старик же бесстрастен,
как будто не
а сеять-то нужно,— в усы рассуждает
отец про себя.— Ну, пора и вставать.
А я, может, в церкви еще побываю.
А ты, Степан, ложись-ка спать —
Ведь завтра рано нам вставать
да коня седлать».
«Степаночко, голубчик мой,
на что ты в обиде?
Улыбнись мне, усмехнись мне,
разве ты не видишь,
как горько мне? Растревожил
тебя насмерть кто-то,
и на меня глядишь так, что
заплакать охота.
Я убегу, вот увидишь!
Ответь мне, Степанко!
Может, болен? Я достану
с настоями склянку,
я побегу за бабкою...
Может, глаз нечистый?»
«Нет, Ярина, мое сердце,
цветок мой душистый!
Я не брат тебе, Ярина,
я завтра покину
тебя с отцом сиротами
и навеки сгину.
А ты меня и не вспомнишь,
забудешь, Ярина,
какой я был!..» — «Перекрестись!
То с дурного глазу!
Я — не сестра?... Кто ж тогда я?...
Он потерял разум!
Что тут делать? Отца нету,
кого пойду звать я?
А он, видно, в лихорадке —
совсем без понятья...
Или ты меня дурачишь?
Разве ты не знаешь,
что умрешь ты — и нас с отцом
в землю закопаешь?»
«Нет, Ярина, не умру я,
я уеду далеко...
И вернуться раньше года
мне не будет срока.
Возвращусь я с Запорожья
женихом — не братом.
Пойдешь замуж?» — «Да ну тебя
со свахой и сватом!
Шути еще».— «Не шучу я!
Ей-богу, Ярина,
не шучу я!» — «Значит, правда?
Ты завтра покинешь
меня с отцом... Отвечай же —
это все не шутка!
Значит, правда — не сестра я?»
«Нет, моя голубка,
сердце мое!» — «Боже ты мой!
Как же я не знала!
Разве б я тебя любила,
Разве б целовала?..
Ой, стыд какой! Отойди же,
пусти мои руки!
Ты не брат мне... Ты не брат мне...
Муки мои, муки!»
И расплакалась Ярина,
Как дитя, рыдает.
«Он уедет! Он забудет!..» —
плачет, причитает.
Словно явор, наклоняясь
над речною кручей,
сердце свое Степан выжег
слезою горючей,
как смолою. А Ярина
молит, попрекает,
то замолкнет, поцелует,
то вновь зарыдает.
Не видели, как стемнело.
И сестру и брата,
словно скованных друг с другом,