Кодекс Агента. Том 1
Шрифт:
Сволочь, конечно, но ничего непоправимого или фатального. Типичный агент из дамских романов и мосфильмовских сериалов. Я даже названия своим похождениям придумывал: «Детство ассасина», «Всесильный бездарь» и прочее в таком же духе.
Пришло время повзрослеть и сделать самостоятельный выбор. Первый в моей жизни. Если формулировать точно, то возможностей у меня не две, а три: сдохнуть во славу Приюта и революционной борьбы с одаренными, сбежать без денег и документов или встать под знамена Тайной Канцелярии в лице Великого Князя Шувалова. Последняя опция предполагает бонус — озвучание причин заинтересованности в моей скромной персоне.
В очередной раз вывожу на экран генеалогические древа Великих Родов и вглядываюсь в лица убитых аристо. Их объединяет лишь одно — все они достаточно молоды, не старше двадцати. Учитывая, что одаренный аристо может прожить до двухсот лет, некая зависимость все же прослеживается, но из нее выбивается Шувалов, которому почти полтора века.
О покушениях на других глав Великих Родов не известно ничего, если не считать устранения Императора в 1887 году. Тогда был уничтожен цвет Великих Родов Империи, все старики кроме Великого Князя Шувалова, которые помнили еще Имперские войны. На смену им заступили молодые наследники, ставшие главами шести Великих Родов. Их дочерей и сыновей которых называют наследниками теперь, в 1908 году.
Уже в который раз пытаюсь нащупать хотя бы какую-то закономерность в убийствах высших аристо за последние годы, помимо возраста жертв, но тщетно. Мне не хватает информации, и получить ее неоткуда — нас с детства приучили работать только с открытыми источниками, а к закрытым у меня доступа нет. Идеальный ассасин должен действовать самостоятельно и не быть связанным с неким всемогущим центром.
Закрываю глаза и вспоминаю выпускников. Не окровавленных и изуродованных на фото Шувалова, а живых и веселых, какими я их запомнил по приютским годам. Синеглазый гуттаперчевый Барс, оранжевоглазая и гибкая Мамба, зеленоглазый вечно улыбающийся Грин, желтоглазые красавицы Куклы, которые прилепили мне кличку Симпа и с которыми я всегда мечтал переспать…
Перед глазами возникают молодые жизнерадостные лица, голоса, совместные спарринги и поцелуи в ночных полутемных коридорах. В глубине сознания неожиданно зарождается какая-то версия, не версия даже, а внезапная догадка.
Я срываюсь с кресла и, опрокинув на пол чашку с уже остывшим кофе, несусь к двери. Среди работников приюта есть только один человек, который может мне помочь. Бегу по коридору, расталкивая приютских, и молю Разделенного, чтобы Мария Пантелеевна оказалась на месте.
— Заходи, Симпа! — говорит она, распахнув дверь перед моим носом. — Я ждала тебя — пора исправить твою ужасную прическу!
— З-здравствуйте, — отвечаю, немного смущаясь.
Выскальзываю из-под руки, ерошащей мои непослушные черные кудри, и захожу в гримерку. Я знаю, что нравлюсь Марии, пользуюсь этим, и потому в ее присутствии меня всегда гложет чувство вины. Сажусь в высокое крутящееся кресло и наблюдаю в огромное во всю стену зеркало, как она подходит ко мне сзади.
Короткий белый халат с глубоким вырезом подчеркивает достоинства идеальной фигуры, и оттого наш гениальный гример, предмет вожделения всех мальчишек Приюта, кажется еще более сексуальной. Она кладет руки мне на плечи и внимательно смотрит на мое отражение.
Я краснею. Не из-за откровенных прикосновений Марии Пантелеевны, которые сопровождают каждую нашу встречу, начиная с моих первых дней в Приюте, а от осознания собственных коварных планов.
Десять лет назад, когда мне было восемь, а ей — восемнадцать, я называл ее тетя Мари и безумно любил посещения гримерки. Повзрослев, я понял, что в раннем детстве жаждал нежных прикосновений Марии из-за недостатка материнской ласки. А затем пришел бурный пубертат, и после каждой стрижки или наложения грима можно было выжимать трусы.
— В кого превращаем тебя сегодня? — интересуется Мария и снова ерошит мои волосы.
— Я могу доверить вам сердечную тайну? — спрашиваю я подрагивающим от волнения голосом и кротко опускаю взгляд долу.
— Конечно, Симпа! — серые глаза лучатся любопытством, а ладони ложатся мне на грудь. — Это связано с Миной?
— Да! — киваю я, замолкаю на пару секунд и краснею еще больше. — Ей всегда нравились парни постарше, и я хочу быть похожим на них…
— Женская душа — потемки! — удивленно говорит Мария. — Что это за актер или модель? Нароков? Неронов? Меньшиков? Ульрих?
— Это приютские, Мария Пантелеевна…
— Приютские? — ее глаза округляются от удивления. — Она нашла кого-то привлекательнее тебя?!
— Да! — подтверждаю я, наполняя интонации голоса горечью и обидой. — Позавчера она призналась, что всегда сохла по Барсу, а затем — по Грину. А я — рак, который на безрыбье…
— Симпа! — Мария лукаво смотрит в отражение моих глаз. — Мина просто играет с тобой! Она хочет, чтобы ты не прекращал сражаться за нее, пусть и с мнимыми соперниками из прошлого!
— У меня Испытание, — тихо сообщаю я, будто выдавливая из себя признание. — Хочу напоследок доказать ей…
— Напоследок?! Даже не говори так! — Мария накрывает мой рот ладонью. — Ты — лучший! Лучший выпускник, лучший боец и лучший мужчина! Ты обязательно выживешь!
Она осекается на полуслове и замолкает, стесняясь собственной откровенности. Затем наклоняется, выставляя на обозрение аппетитный зад, и разблокирует клавиатуру, утопленную в стол. Часть зеркала передо мной превращается в монитор, на который транслируется изображение. Обычно на нем высвечивается фотография человека, под которого меня гримируют.
— Грин или Барс? — спрашивает Мария.
— Давайте начнем с Грина, — прошу я.
На экране появляется фотография симпатичного мальчишки с каштановыми вьющимися волосами и темно-зелеными глазами. Ее сменяет следующая, затем еще одна, и начинается слайд-шоу. Грин взрослеет на глазах, детская припухлость лица постепенно исчезает, уступая место юношеской угловатости, а взгляд наполняется иронией и умом. Типичный отпрыск Рода Романовых.
В самом конце появляются его образы в гриме, и сердце замирает от радости — моя догадка верна.