Кодекс бесчестия

Левашов Виктор Владимирович

Он и сел, как дипломат. Уверенно, прямо. Закинув ногу на ногу, сложив на колене большие сильные руки. Руки у него были не как у дипломата, а как у крестьянина.

– Я рад, Константин Игнатьевич, видеть вас на свободе, - приветливо произнес судья.
– Когда вы освободились?

– Неделю назад, - ответил Калмыков.

Сорокин ожидал продолжения, но Калмыков молчал. Пауза затягивалась, становилась неловкой, тяжелой.

– Одну минуту, - проговорил Сорокин и придвинул к себе компьютерную клавиатуру.
– Мне нужно сохранить текст.

Никакого

текста ему сохранять было не нужно, он просто хотел выиграть немного времени, чтобы освоиться в этой ситуации, отчего-то неудобной для него, неприятной. Он нажал клавишу. Курсор не шевельнулся. Пощелкал мышью. Никакой реакции. Компьютер "завис".

– О Господи!
– удивился Сорокин.
– Вы в самом умеете выводить из строя компьютеры?

Калмыков посмотрел на него с вежливым недоумением.

– Не понимаю, о чем вы говорите. Я не разбираюсь в компьютерах.

– Это я так, к слову, - пробормотал судья, тут же разозлился на себя и решительно заговорил: - Константин Игнатьевич, я действительно рад, что вы на свободе. Очень рад. Буду откровенным. Все эти два года ваше дело не выходило у меня из головы. Я вам больше скажу: меня почему-то мучила совесть. Не понимаю почему. Это трудно объяснить.

– Это легко объяснить, - бесстрастно возразил Калмыков.
– Это значит, что у вас есть совесть.

– Надеюсь, что есть, - с веселой иронией подтвердил судья, пытаясь перевести разговор в тон легкой светской беседы.
– Сам я в этом не сомневался. Но услышать от других все равно приятно. Ваши слова облегчат мне жизнь.

– Нет, - сказал Калмыков.

– Нет? Что значит "нет"?

– Не облегчат.

Не получалось светской беседы. Правильнее всего было дать Калмыкову разрешение на допуск в судебный архив и закончить этот тягостный разговор. Но что-то мешало Сорокину это сделать.

– Константин Игнатьевич, я не думаю, что вы можете быть на меня в обиде, - серьезно, доверительно проговорил он.
– Приговор не мог быть иным. Такой же приговор вынес бы любой судья. Против вас было все. И главное ваше признание.

– Я не в обиде на вас. Вы делали свое дело.

– Рад, что вы это понимаете. Вы были офицером и знаете, что это такое. Человек в мундире обязан делать то, что ему может не нравиться как человеку. Я судья. Мой мундир - мантия. В сущности, каждый человек всю жизнь носит мундир. Тот или другой. Без мундира он бывает всего один раз - когда приходит в этот мир.

– Два, - поправил Калмыков.

– Какой второй?

– Когда уходит.

– Да, конечно, - согласился судья.
– Вы правы. Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Можете не отвечать. Но если решите ответить, ответьте честно. Вы знали, что от вашего имени куплена квартира вашей жене?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– А тогда зачем вы признали себя виновным?

– Посоветовал адвокат.

– Вот как?
– насторожился Сорокин.
– Это вам посоветовал Кучеренов?

– Да. Он сказал, что иначе дело вернут на доследование, я просижу в Лефортове еще год, а потом получу

на всю катушку.

– Могло быть и так, - подтвердил судья.

– Он сказал, что Галину будут таскать на допросы.

– Ей пришлось бы через это пройти.

– Еще он сказал: ее квартиру могут конфисковать.

– Так вам сказал Кучеренов?

– Да. Если будет доказано, что это мой гонорар за убийство Мамаева. Он сказал, что они могут это доказать. Что они могут доказать все.

– Не в моих правилах плохо говорить о коллегах, - заметил Сорокин.
– Но иногда хочется изменить этим правилам.

– Вы изменили. Я понял.

– Да, изменил. И не жалею об этом. Очень хочется верить, что за этот совет он получит гонорар полной мерой. Там, куда мы приходим без мундиров.

– Раньше, - сказал Калмыков.

– Что вы имеете в виду?

– Он получит гонорар раньше.

– Полагаете, его замучает совесть? Не рассчитывайте, Константин Игнатьевич. Он из той породы людей, которые плохо спят только после слишком плотного ужина. Оставим это. Чем вы намерены заняться?

– Пока не знаю. Сначала нужно кое в чем разобраться. И сделать одно дело.

– Могу я чем-нибудь вам помочь?

– Можете. Мне нужен телефон следователя, который вел мое дело. Я спрашивал в прокуратуре, они не дали.

– Они и не могли дать. Следователя застрелили. Недели через две после суда над вами.

– Кто?

– Неизвестно.

– Почему?

– Неизвестно.

– Как это произошло?

– Ночью, на Рязанском шоссе, километрах в пятидесяти от Москвы. Его нашли мертвым в салоне его "БМВ".

– Ограбление?

– Нет.

– Это связано с моим делом?

– Может быть. В этой истории много вопросов и нет ответов. Откуда у него появилась новая "бээмвуха"? При его-то зарплате. Прокурор говорил мне, что следователь вроде бы вышел на след того, кто вас нанял. "БМВ" - это могло быть платой за старание. Или за молчание. А убийство? Не знаю. Гарантией молчания? Все может быть. Но это всего лишь мои предположения, предупредил Сорокин.
– Преступление не раскрыто. "Висяк". И мне почему-то кажется, что оно так и останется "висяком".

Калмыков немного помолчал и встал.

– Спасибо, что приняли меня, - вежливо произнес он.

– Не стоит благодарности, - отозвался судья.
– Я позвоню в архив. Скажу, чтобы вам разрешили ознакомиться с вашим делом.

– Не нужно. Это был предлог. Я хотел поговорить с вами.

– Помог вам разговор?

– Да. Все, что я хотел узнать, я узнал.

– Ну и прекрасно.
– Судья Сорокин поднялся из-за стола, чтобы проводить посетителя до двери.
– Я рад, что все это для вас уже позади. Поверьте, искренне рад. У меня осталось очень тяжелое чувство от того суда. В детстве бабка мне говорила: не делай этого или того, рука отсохнет. Я, конечно, делал. А потом смотрел на руку: неужели отсохнет? Такое же чувство у меня было, когда я подписывал вам обвинительный приговор. Желаю удачи, Константин Игнатьевич.