Кое-что о лампочках и деревьях
Шрифт:
Покой улицы нарушил протяжный свист, следом раздались крики «Стоять! Стоять, мерзавцы!» и чей-то издевательский смех.
Констебль Домби, пост которого находился на перекрестке Бремроук и Харт, с трудом преодолевал сугробы – его мучила одышка, сердце колотилось, лицо багровело, а кровь кипела. Пышные подкрученные усы того и гляди грозились спрыгнуть на снег и пуститься в погоню вместе со своим хозяином.
Констеблю было тяжело: помимо излишнего веса, а мистер Домби отличался весьма объемистым животом, вязнущих в снегу башмаков и ледяного порывистого ветра, в него раз за
Два хулиганских снеговика в пальто с развевающимися полосатыми шарфами убегали от полицейского, отстреливаясь на ходу. Снеговики эти были весьма нахальными, в манерах несдержанными и грубыми: один громко и отчетливо бранился, а другой курил кривую и вонючую папиретку. Оба вели себя так, словно их занесло сюда из Фли или из трущоб у канала.
В какой-то момент снеговики оттолкнули в сторону вышедшего из переулка и нечаянно преградившего им дорогу мистера Клокворка. Один нагнулся, слепил снежок и швырнул его в констебля. Другой сложил пальцы и показал преследователю «чайку» – подобной дерзости в Саквояжне еще не видывали.
– Стоять! Стоять! – потрясая дубинкой, пыхтел мистер Домби, но куда ему было угнаться за этими прохвостами.
Злодейские снеговики продолжали потешаться над представителем закона – судя по всему, они решили довести констебля до инфаркта. Когда полицейский пробегал мимо вжавшегося в стену дома продавца шестеренок, тот ощутил исходящий от него жар, словно из открытой топки.
Вскоре погоня свернула за угол, и мистер Клокворк, как ему казалось, остался на улице Старых Конвертов один.
Ссутулив плечи, он понуро поплелся домой. Жизнерадостность окончательно покинула продавца шестеренок – в данную минуту стрелки на часах его настроения указывали на без одной минуты «Всепоглощающее отчаяние».
– Ты подвел Бикни, Артур, – пробормотал себе под нос мистер Клокворк. – Бедный-бедный Бикни! Он, наверное, где-то сейчас вовсю пытается стащи… – он исправился, – раздобыть игрушки. Но ведь больше нет ёлки. Их не на что будет повесить! А между тем бедолага Бикни и думать не думал ни о каком празднике. Он не хотел, чтобы его втравливали в праздничные дела, а ты втравил его, Артур! Потому что тебе вдруг ни с того ни с сего взяло и захотелось! Ты никчемный эгоист, Артур! И плохой друг! Взял и растормошил бедного Бикни, вывернул его память наизнанку, напомнил ему о бабушке, о подарках… Зачем ты так? Зачем ты все это затеял?
Мистера Клокворка посетила мрачная мысль: «Может, Бикни был прав? И бедняки действительно не заслуживают праздник? Ни Глухая Мадлен, ни дворник мистер Тоббс, ни чудак мистер Морби, ни Щербатый Билли. Ни даже констебль Гун».
Едва ли не единственный честный констебль в Саквояжне как нельзя лучше вписывался в ряд упомянутых голодранцев: Артур давно знал мистера Гуна, а еще он знал, что честность для него имела свою цену – констебль был беден и одинок…
Над улочкой плыла тягучая грустная мелодия, которая будто подыгрывала настроению мистера Клокворка.
Скрючившись на стуле у облезлой стены дома, на виолонтубе играла Глухая Мадлен.
Виолонтуба отдаленно походила на виолончель со множеством клапанов и четырьмя медными раструбами, и этот инструмент, казалось, попросту не был способен воспроизводить что-то веселое.
Глухая Мадлен на самом деле вовсе не была глухой – просто она никогда не реагировала, если к ней обращались. Мадлен была из тех, кого называют «городскими сумасшедшими». Мистер Клокворк точно не знал, что именно с ней произошло. Ходили слухи, что однажды ее похитил безумный ученый, который ставил на ней ужасные эксперименты. И что прежде, чем его поймали, он успел превратить ее в то, чем она и являлась сейчас.
Это была вечно взлохмаченная дама лет пятидесяти, хотя выглядела она намного старее. Мадлен носила одно и то же потертое пальтишко, одновременно несколько шарфов и шалей. Постоянно шмыгала носом, редко моргала и почти всегда глядела в одну точку перед собой.
Дома, в обычном понимании этого слова, у Мадлен не было. Жила она в старом контрабасовом футляре, который стоял на задворках у заброшенного кабаре «Тутти-Бланш». Впрочем, забиралась она в него лишь по ночам, а все дни напролет сидела здесь, недалеко от главпочтамта, и играла на своей виолонтубе. Судя по всему, она даже не знала, что близится Новый год.
– Привет, Мадлен, – сказал мистер Клокворк, подойдя ближе. – Как дела?
Мадлен не отреагировала, словно рядом и вовсе не было никакого продавца шестеренок. Лишь смычок полз туда-сюда по струнам, а из раструбов вырывалось гулкое «бу-у-у, бу-у-у».
– Вот и у меня не очень, – продолжил Артур. – Понимаешь, все этот праздник. Ты любишь праздники, Мадлен?
– «Бу-у-у-уууу, бу-у-у-уууу».
– Вот и я о том же, – кивнул продавец шестеренок. – Еще утром я не думал ни о каком празднике, потом мне его жутко захотелось, а сейчас… все пошло прахом, Мадлен.
– «Бууу-бууу-бууу-бу-у-у».
– Бикни сказал, что нам ничего не светит. – Мистер Клокворк опустил взгляд, наблюдая, как смычок медленно ползет по струнам. – Я-то знаю, что он имел в виду не только праздник, а в целом… ничего не светит. Но я почему-то решил, что мы сами в силах это изменить. И дело тут не в каких-то праздничных деревьях, подарках и еще чем-то таком. Я вдруг понял, что наша жизнь… что мы из тех, кто не может даже головы из канавы высунуть, кто просто боится ее высовывать. И устроить себе праздник… это был всего лишь какой-то повод, что ли… Мне невероятно захотелось почувствовать себя не так, как вчера, не так, как неделю назад. Это все так глупо, да? Наверное, да… Бестолковая какая-то мысль.
– Нет, – ясно и внятно сказала вдруг Мадлен.
Артур вскинул на нее недоуменный взгляд, но Мадлен будто ничего и не сказала – как и до того, она вяло водила смычком по струнам: «Бу-у-у-у-у-у…»
– Ты меня слышишь, Мадлен? – спросил мистер Клокворк, но женщина по-прежнему его не замечала.
Продавец шестеренок с тоской опустил голову, и его взгляд упал на стоявшую в снегу у стульчика шляпу. В ней не было ни одной монетки.
– Очень красивая мелодия, – сказал Артур. – Такая печальная и… Погоди! У меня же было пару пенсов!