Когда была война

Арно Александра

Ещё полтора месяца они служили в одном соединении, потом война снова развела их. Тогда, перед самой разлукой, его жена, волнуясь и теребя край большой ей гимнастёрки, опустила ресницы и шёпотом сообщила о том, что ждёт ребёнка.

Сперва Максим не поверил своим ушам. В нём поднялась волна радости, безумного счастья - такого, что вдруг захотелось закричать на весь мир, подхватить Полину на руки и закружить, зацеловать её красивое лицо.

– Если будет мальчик, назовём его Игорь, - улыбнулась Полина и положила

его ладонь себе на живот.
– А если девочка, то Даша. Дарья Максимовна... красиво звучит, да?

– Да, - заулыбался Максим.

Но радость быстро сменилась леденящим страхом. Максим взял Полину за плечи и, чуть сжал пальцами, внимательно посмотрел ей в глаза.

– Немедленно сообщи начальству, - потребовал он.
– Сходи в медчасть, получи нужные документы и отправляйся в тыл. Тебе больше нечего делать на передовой.

Полина кивнула. На щеках её играл яркий румянец, ресницы дрожали.

– Ты прав.

Максим в последний раз обнял её и крепко прижал к себе.

– Прямо сейчас.

– Да. Я уже была... там и узнала.

– Обещай мне, что пойдёшь немедленно.

– Обещаю.

Больше он её не видел. После того, как их часть перебросили назад, на восток, Полина ни разу не написала ему письма, а те, что писал Максим, так и остались без ответа. И лишь спустя несколько месяцев он узнал, что её полк был загнан в кольцо и попал в окружение под Курском. Не выжил никто.

Максим до сих пор не понимал, как сумел пережить ту новость, как выстоял. Тогда казалось, что в груди пробили огромную дыру, и тягучая чёрная пустота, что зародилась в её глуби маленьким комком, разрастается и когда-нибудь поглотит его полностью. Он прощался с любимой девушкой, со своей супругой, которая носила под сердцем их ребёнка, не зная, что всего через несколько часов её не станет. И что некуда будет деться от ужасающей раздирающей боли, что когтила его изнутри днями и ночами, что опустеет внезапно целый мир, а желанной станет только смерть.

Он кидался в атаки первым, шёл с голыми руками в рукопашные, подставлялся под пули и без страха ступал на минное поле - он всей душой желал гибели, но смерть почему-то не спешила забирать его. Она вообще будто позабыла о нём, и Максим продолжал жить. Жить несмотря ни на что.

Раны понемногу затягивались, боль перестала быть такой острой, и лишь иногда душой вновь завладевала та страшная чёрная пустота. Правда, уже не с такой силой. А со временем отступила и она. Теперь у него были только воспоминания, порой смазанные и неясные: весёлый звонкий смех, мягкая улыбка и бездонные васильковые глаза... Была и боль - глухая. Так обычно саднят на плохую погоду застарелые шрамы.

Война отбирала не только жизни. Ещё она отбирала воспоминания, делала их блёклыми и тусклыми, словно кадры затёртой киноплёнки. Сейчас Полина казалась призраком из далёкого-далёкого

прошлого, которого, может, и не было никогда. Или из будущего, которое не сбылось.

К утру они с Белозёровым пришли к окончательному решению: Капциовице и правда лучше обойти. Жертвовать людьми они не могли - это было бы непозволительной роскошью. Наверняка в Освенциме немцев в разы больше, чем здесь, в Капциовице, и бойцы ещё пригодятся.

Продвигались они через лес. Густо поросший подлеском, дикой малиной и ежевикой, он был практически непроходим, и им приходилось буквально продираться через колючие заросли. Солнце с трудом пробивалось сквозь густое сплетение ветвей, промозглый сырой воздух холодил и покалывал кожу тысячами невидимых тонких иголок, под подошвами чавкала вязкая чёрная глина.

На ночь разместились прямо на земле, кто где сумел. Стелили шинельки и брезентовые плащи, у кого-то нашлись даже конские попоны. Разжигать костры Белозёров солдатам строго-настрого запретил - противник не должен был знать об их приближении - и ужинали они сухпайком.

Максим проглотил свою порцию почти не жуя и, завернувшись в шинель, улёгся на землю. Спать хотелось так, что веки буквально слипались. Но стоило ему только закрыть глаза, как, казалось, уже через мгновение кто-то принялся настойчиво трясти его за плечо.

– Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Просыпайтесь, товарищ старший лейтенант!

Максим что-то неразборчиво буркнул, приподнял веки, но тут же снова зажмурился. Солнечные лучи били прямо в глаза. Пора идти дальше. Эх, поскорее бы уже добраться до этого польского городка, как там его название... Освенцим. Отдохнёт там, как человек. Помоется. Зубы почистит. Максиму казалось, что он стал липким от грязи. Форму не стирали вот уже неделю, ещё чуть-чуть - и она намертво встанет колом.

Никогда прежде Максим и подумать не мог, что однажды самым большим его желанием будет просто кусок мыла и литр горячей воды.

Он нехотя встал, поднял с мокрой земли шинель, стряхнул налипшие на неё гнилые прошлогодние листья. Поёжился зябко, сонно щурясь, оглядел солдат и нахлобучил на голову фуражку. Все были готовы двигаться дальше, и ему, видимо, дали поспать лишние десять минут.

Белозёров стоял, прислонившись спиной к шершавому стволу дуба, и внимательно изучал карту. Максим накинул шинель на плечи и подошёл к нему.

– Ну что? Сколько там ещё?

Белозёров поднял глаза.

– А, доброе утро, старлей. Как спалось?

– Паршиво, - честно ответил Максим.

– Осталось мало. Чуть меньше десяти километров.

Но карта оказалась не верной. Через несколько километров лес внезапно расступился перед ними, открыв больше, покрытое грязными комьями снега поле. А за ним - укреплённый кирпичный бастион, обнесённый колючей проволокой.