Когда гаснут звезды
Шрифт:
Оказалось, что Дженни вела дневник, который был обнаружен, когда полицейские обыскали ее комнату. Страницы были в основном заполнены загадочными стихами и текстами песен, но за несколько месяцев до ее смерти было несколько записей о желании покинуть дом, как это сделала ее мать, исчезнув без единого слова. Все было невыносимо. Она не могла остаться. «Я больше не могу этого выносить». Таков был общий тон того, что она написала, но там не было ничего конкретного о давлении или страхах, или о том, почему она чувствовала себя такой отчаявшейся сейчас, на грани отъезда из дома в колледж. Имело это смысл или нет,
Соседи перестали задерживаться, чтобы поговорить на улице. Хэп и Иден даже никогда не запирали свои двери на ночь, но теперь делали это, как и все остальные. Табельное оружие Хэпа, которое он обычно держал запертым в грузовике, регулярно лежало наготове у его кровати, пока мы спали. Чувствовала ли я себя от этого в большей безопасности? Может быть, немного, но поверхность мира изменилась за ночь, изменив форму… и не только для меня. Офис шерифа начал вводить девятичасовой комендантский час для всех, кому не исполнилось восемнадцать. В любом случае, никто не хотел оставаться в деревне после наступления темноты. Те дни, казалось, ушли навсегда, как костры на пляже и метки с фонариками на мысах. Как раз тогда, когда я начала верить, что могу на них положиться.
* * *
В дальнем конце Келли-стрит дом Форда представляет собой выветренную солонку с коричневой черепицей и отдельно стоящей студией художника, оба здания наклонены в сторону мысов и моря. Калеб однажды сказал мне, что он был построен одним из первых основателей деревни, и что один из его потомков жил там с 1859 года, в что нетрудно поверить, глядя на это место. Пока он был жив, Джек Форд никогда не прилагал никаких усилий, чтобы все выглядело красиво, и теперь, столько лет спустя, последствия его пренебрежения все еще видны повсюду: в облупившейся краске на карнизах и черепице, потрепанной двери гаража и дворе, заросшем высокими сорняками и чертополохом. Как будто он все еще здесь, следит за тем, чтобы ничто никогда не росло, не менялось и не улетало от него.
Джек всегда был известен в деревне как чудак. Художник, работавший над огромными полотнами маслом, он редко покидал свою студию. У него было не так много друзей, и, казалось, он не знал, как вежливо разговаривать с людьми. Всякий раз, когда я появлялась в поисках Калеба и находила там только Джека, у меня возникало странное чувство, связанное с ним, которое было немного знакомым. И дело было не в том, что он сказал или сделал. Просто жар, который он излучал, отбросил меня назад, к запертым воспоминаниям, которые я оставила позади, к людям, о которых я никогда не говорила.
Теперь я медленно иду по Келли-стрит к дому; я не знаю, зачем пришла, или что я надеюсь почувствовать. Может быть, из-за того, что Уилл сказал о сумасшедших временах и старых друзьях рядом. Или, может быть, я так и не смирилась до конца со смертью Дженни, и мне нужно еще раз постоять у ее двери, даже если она не может ответить.
Я едва достигаю края ворот, все еще прокручивая в голове то,
— Калеб? — кричу я.
Он вскидывает голову, глаза на мгновение расфокусируются.
— Я Анна. Анна Харт.
Он подходит к забору с озадаченным видом, а потом узнает меня.
— О Боже мой. Анна. Какого черта ты здесь делаешь?
— Просто в гости. — Я краснею, чувствуя себя дезориентированной. Годы между нами, кажется, сокращаются и расширяются. — Я столкнулась с Уиллом Флудом, и он сказал, что ты вернулся в город. У тебя все хорошо?
— У меня, да. — Он качает головой. — Вау. Анна Харт.
— Прошло много времени.
Он пожимает плечами и наклоняет голову вбок. Его волосы по-мальчишески падают на лоб.
— Так и есть.
— Слушай, у тебя есть время выпить или что-нибудь в этом роде? — спрашиваю я внезапно, сама от себя подобного не ожидая.
— Конечно, — нерешительно говорит он. — Давай я закончу здесь, и позже с тобой где-нибудь встретимся?
— Я могла бы просто взять упаковку из шести банок и подождать тебя на утесе?
— Конечно, — снова говорит он. — Почему нет?
* * *
Пятнадцать минут спустя мы сидим на плотно утрамбованном уступе над Португальским пляжем, потягивая пиво из банок. Сейчас середина дня, и свет скользнул вбок. В пятидесяти футах под нами, у кромки воды, кулики бегают взад и вперед на мультяшных ногах, пока прилив обрушивается вперед и назад. По какой-то причине я нахожу все это успокаивающим и каким-то нежным. Когда мы были молоды, мы сидели здесь сотни раз, иногда с украденным пивом. Я скучаю по тем годам. По тем детям, которыми мы были.
— Думаю, ты все еще училась в средней школе, когда я ушел, — говорит Калеб через некоторое время. — Я дрейфовал несколько лет, а потом ушёл на флот. Я был счастлив уехать отсюда, даже когда отправился в Персидский залив.
— Иран? Должно быть, это было нелегко.
— В большинстве своём. Я был там в 79-м году, во время Исламской революции. Это было довольно напряженное время, но океан был потрясающим. Супер теплым, не то что эта фигня, — кивает он под ноги. — Там я научился фридайвингу. Устрицы размером с гребаный бейсбольный мяч. И рифы были чертовски невероятными. — Он делает длинный глоток из «Coors», банку которого сжимает в руке. — А как насчет тебя?
— Я отучилась полгода в университете Сан-Франциско, потом бросила учебу и некоторое время ничем не занималась. Какое-то время была вожатым в Йосемити.
— Звучит круто.
— Да, это было весело, но со временем стало напоминать летний лагерь.
— Ты не хотела стать рейнджером?
— Я думала об этом, но полицейская работа казалась мне более важной. Как только я поступила в академию, я отдала ей все, что у меня было. Я с самого начала интересовалась пропавшими без вести. Это казалось самым ясным способом, которым я могла бы принести какую-то пользу. Никогда не покидала район залива.