Когда говорит кровь
Шрифт:
– Ох, моя дорогая Ривена, как бы не было приятно мне твое общество и как бы не были соблазнительны те развлечения, что предлагает твой чудесный дом, боюсь, что я вынужден его покинуть. Увы, но меня вновь ждут дела государства, и боюсь, что они совсем не терпят отлагательства.
– Жаль, а то я, было, подумала, что ты соблазнишься ещё какими-нибудь развлечениями…
Сказав это, она легонько провела по его груди и животу пальцем и пристально посмотрела в глаза, слегка прикусив губу.
Они тут же рассмеялись, обнялись и расцеловали друг друга в щеки на прощание.
Великий логофет покинул прием, постаравшись не привлекать к себе особого внимания. На выходе из зала к нему присоединились его верные тени – двое крепких и широкоплечих рабов. В их сопровождении он пошел по залитым ярким лунным светом улицам Палатвира, что в столь поздний час были абсолютно пусты. Дойдя до своего дома, он тут же направился в сторону спальни на втором этаже, где, как он хорошо знал, на большом столе его уже ждали зажжённые лампы, стопка писем, чистые листы папируса с чернилами и кувшин фруктовой воды.
Поднявшись на второй этаж, он неожиданно замер, когда его взгляд сам собою зацепился за дальнюю дверь. Уже как десять лет она была закрыта и никто, будь то гости или домашняя прислуга, не смели в нее заходить. Ведь за этой дверью находилась комната, в которой его отец провел последние годы своей жизни.
Воспоминания тут же нахлынули на Джаромо набежавшей штормовой волной, сбивая с ног и утаскивая в бездонное море памяти.
Его отец не всегда был затворником. Все изменилось, когда умерла мать. Спустя два месяца после их переезда в Кадиф она заболела и зачахла от лихорадки, хотя за ее жизнь тогда боролись лучшие врачи столицы, которых Джаромо пригонял к ней толпами, не думая ни о своем времени, ни о деньгах. Это потеря оказалась для него слишком тяжелой. Он быстро заперся в своей собственной злобе, постоянно срываясь на всех, от прислуживающих ему рабов до самого Джаромо, словно намеренно желая оттолкнуть и оскорбить всех, кому он был дорог. А потом заперся и по настоящему: два года отец почти не спускался со своего этажа и все реже и реже выходил из спальни, в которой стоял неистребимый запах болезни и затхлости, а от летающей вокруг пыли у Джаромо жутко чесались глаза.
Некогда светлые покои, теперь утопали во тьме – большие ростовые окна были плотно закрыты бордовыми шторами, и лишь мерцавшая слабым огоньком на письменном столе свеча немного разгоняла тьму этого самодельного склепа.
Джаромо бросил взгляд на письменный стол, над которым склонился его отец, то ли не заметивший, то ли специально делавший вид, что не замечает вошедшего сына. Как и месяц и полгода и год назад, там лежали четыре крупных свитка и стопка исписанных клинописью глиняных табличек. Великий логофет прекрасно знал, что это за книги: два крупных свитка были «Великой историей Единого, а позднее Восточного и Западного царств, а равно царей и народа джасуров» и «Усмирением городов тайларов», ещё один – «Жизнеописанием несравненного царя Кайтарамио Тайти». В последнем свитке, который назывался просто «Разделением», была описана история раскола единого государства джасуров на две части и продолжительной войны за объединение, которая окончательно измотало силы некогда великого народа. На табличках же была записана самая древняя «История основания царства» – безусловная жемчужина их семейной библиотеки. По иронии судьбы, именно она, подаренная более двадцати лет назад Шето Тайвишем, стала самым излюбленным чтением для его отца.
– Как ты себя чувствуешь? – произнес Джаромо негромко, удивившись, как звучат его собственные слова.
Последние годы упрямый старик отказывался говорить на тайларэн и признавал только джасурик. Для Джаромо, который даже мыслить себя приучил на языке государства, это было тяжелым испытанием: время от времени он сбивался на тайларскую речь, после чего отец тут же замолкал и отворачивался, всем своим видом давая понять, что он не намерен говорить с тем, кто «марает свои уста чужеродной речью». Потом он мог днями не разговаривать с Джаромо, а если вдруг ему и было что-то нужно от сына, он демонстративно просил своего раба перевести его слова для «тайларского чиновника». В последний раз такое молчание продлилось три шестидневья.
– Отправь меня назад. В Барлади, Джаромо. Я хочу умереть дома.
Вот и Барлу он упрямо называл на старый, ещё джасурский манер, отказываясь признавать, что город этот давно превратился в тайларский.
– Не так уж ты и болен, отец. Знаешь, тебе было бы полезно хоть иногда выходить на улицу.…
– Меня от нее тошнит. И от людей и от того, что за стенами. Стоит лишь посмотреть в окно – тут же к горлу подкатывает. Ты знаешь, что раньше здесь был портовый город Каад? Прекрасный портовый город. Западные морские врата нашего царства. Сюда приплывали корабли со всего внутреннего моря, здесь торговали все – белраи, саргшемарцы, каришмяне… купцы со всего Фальтасарга и Айберу. А потом пришли тайлары. Они позарились на этот город, захватили его, разрушили, и построили на его руинах свою новую столицу. Руками наших же каменщиков. А ведь это мы научили этих кровавых покорителей всему – письменности, архитектуре, медицине, рассказали им о философии. Пока мы не стали их учить, они даже толком из камня строить не умели. А ювелирное дело? Ты видел, как в старину они обращались с золотом? Даже вулгры и те искуснее. Мы дали им все. Сделали их цивилизованными людьми. И чем же они отплатили за нашу доброту? Покорили нас, и превратили в своих подстилок. А ты – самая главная подстилка.
– Я Великий логофет, отец! И добился этого я сам! Сам себя сделал и возвеличил. Своим талантом и своим трудом! Я достиг самой вершины власти, о которой только может мечтать простой человек. Теперь я и есть политика в государстве! Я власть!
– Ты не политика и не власть, Джаромо! Ты черпаешь ложечкой говно за властью! Вот чем ты занимаешься на самом деле. И не титулы, не должности этого не изменят. И настанет день, когда ты этим говном подавишься. Точнее нет, не так. Твои любимые Тайвиши тебя им перекормят, а потом, когда у них начнутся большие проблемы и чернь начнет воду мутить, тебя бросят им на потеху – вот посмотрите на этого жалкого джасура. Это все он. Это от него у вас все беды! Рвите его. И они разорвут. А потом эти благородные ларгесы найдут себя нового шута для забавы, который будет также восторженно подъедать за ними их же говно ложечкой…
– Ты несправедлив ко мне, отец. А ведь именно я вытащил нашу семью из грязи. Дал все, что только можно было дать тебе, маме, сестре, ее детям, дядям, племянникам! Всем нашим родным и близким!
– И чем ты гордишься? Шлюхи тоже зарабатывают для своей семьи. Ты обесчестил наше гордое имя и никакие подачки от тайларов это не искупят. Твои предки сражались за Джасурское царство, они были воинами, а ты… ты… – отец зашелся в долгом приступе мучительного кашля. Когда ему, наконец, полегчало, он продолжил тихим, обессилившим голосом.– Какой же это позор: прожить шестьдесят лет и умирать, зная, что твои детишки стали тайларскими шлюхами.
Джаромо с силой сжал зубы, загоняя как можно глубже бурлившую в нем ярость и не пуская наружу слова обиды и злости. Он любил этого сварливого и обидчивого старика. Любил и вечно пытался ему что-то доказать, натыкаясь лишь на глухую стену непонимания. Его отец уже давно жил в каком-то своем мире. Безнадёжно устаревшем, а то и вовсе вымышленном, упрямо отказываясь принимать реальность.
Его коробило от самой мысли, что джасуры превратились в граждан Тайлара. Что больше нет ни Восточного, ни Западного, не тем более единого Джасурского царства, а род Тайти, некогда правивший всем северо-восточным побережьем Внутреннего моря, вырезан до последнего человека. И нет в мире больше ни одного джасура, в котором бы текло чуть больше пары капель царственной крови.
Старик отвернулся, уставившись на зашторенное окно. Великий логофет постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, но отец всем видом давал ему понять, что Джаромо вновь перестал для него существовать. Но стоило ему развернуться и пойти к двери, как позади него раздался сухой шелест слов отца.
– Знаешь, раньше, ещё при Ардишах, тайлары частенько отрезали джасурским сановникам яйца, чтобы они не отвлекались от службы. Скажи-ка, сынок, твои то ещё при тебе? Твой любимый Шето ещё ничего тебе не отрезал? Хотя, что я говорю! Зачем тебе яйца, если ты и так ими ни разу по назначению и не воспользовался… позор моего рода. Всё, иди к своим хозяевам и не приходи сюда больше.