Шрифт:
Один, бывает, пострадает на войне, другой — от бабы, а меня заел „Бакиш“. Поедом меня ел и чуть не довел до погибели. Но лучше я тебе все с самого начала расскажу, по порядку.
Был я чувячных дел мастером. Ты не путай, чувячный мастер это не то, что башмачник. Башмачники — они потом объявились, кусок хлеба у нас отняли. А раньше-то, пока они нас не выжили, мы, чувячных дел мастера, на базаре заправляли. Лавки наши помещались все у фонтана, в самом, можно сказать, центре города, восемнадцать их было, одна за другой, точно бусины на четках. Как выставим свой товар перед дверью, до того весело и пестро: тут тебе и белое, и черное, и коричневое, и красное —
Каких мы только чувяков не шили! Если ты щеголь — греческие покупаешь, носки у них загнутые, как птичий клюв, только кверху, и кисточки шелковые болтаются. К ним носили шапку набекрень и кинжал за поясом. Для людей посолидней мы другие шили — с тупым носком, на толстой подошве. К таким каракулевую папаху надевай, желтые четки царьградские в руки бери. Был еще особый фасон — плотогонский: белые, плоские, сзади язычок, мягкие да легкие, как голубиное крылышки. Покупали их больше плотогоны с Марицы, потому и прозывались они плотогонекими, но кто толк понимал в красоте, тоже их брал. Были чувяки пожарничьи — для пожарников с каланчи, без задников, но с мешком сзади, чтобы быстрее надевались и крепче держались. И каких еще только не было! Для мастеров и подмастерьев, для буйных и смирных, холостяков и женатых.
Никаких тогда не требовалось бумаг и удостоверений — глянул, что у человека на ногах, и сразу все ясно: в каких он годах, умен иль не очень, при деньгах или в карманах ветер свищет, смирного он нрава или буйного, каких занятий и в каком квартале живет — Амбелинос, Жаблица или Метошка. Теперь не то! Все обуты одинаково. Поди разбери, что за человек, откуда, кто таков.
И по сю пору не могу я взять в толк, отчего это люди прельстились башмаками. Разве они лучше чувяков? Нет! Куда им до чувяков! И сравнения никакого. Дешевле они? Тоже нет! Дороже еще! И все-таки взяли они, треклятые, верх над чувяками. Сначала объявился один башмачник — не знаю уж откуда, потом прибился еще один — двое их стало, значит. Чужаки они были, и гильдии своей у них не было, но народ кинулся к ним, а наши молотки и колодки начали ржой покрываться.
Собрались мы все — и молодые мастера, и старые, — чтобы вместе обмозговать, как дальше быть. Мы, кто помоложе, яримся, предлагаем столкнуть обоих башмачников в реку — мол, напугаются тогда и дадут деру. А старики не соглашаются. В особенности турок один, Али по имени. Он мудрый у нас, башковитый был, борода седая, шея малость кривоватая. Так вот он нипочем не соглашался, чтоб мы башмачников в реку сбросили.
— Дело, ребятки, — говорил он, — не в чувяках и не в башмаках, дело в том, какой на свете порядок! Коли стал мир чувяки скидывать, не помешать тому, нипочем не помешать. Коли он, — говорит, — потури скидывает, то и чувяки скинет беспременно. Не трожьте вы башмачников. А лучше, кто еще молодой, позабудьте про чувяки и садитесь башмаки шить!
Мы все на Али набросились, шум поднялся, еще немного и его б самого сбросили в реку. Стали кричать, что подкупленный он, из ума выжил и бог весть еще чего наговорили. Под конец мы, молодые, рассудили по-своему: собралось нас пять молодцов, на ногах чувяки, за поясом кинжалы острые, подкараулили этих несчастных башмачников и спихнули в воду. А сами отправились в корчму к Желтой Петре, наняли шарманщика, вина маврудского заказали, и пошло у нас веселье: до самого утра песни пели, вино рекой лилось, стаканы в зубах трещали. Ни у кого и мысли не мелькнуло, что последняя это у нас, чувячных дел мастеров, гульба. Только мы собрались по домам разойтись, слышим — в набат бьют, пожар!
Башмачники-то оказались не робкого десятка — мы их в реке искупали, а они нам красного петуха пустили, рассчитались око за око, зуб за зуб. Кинулись мы бока им намять, а их уже давно след простыл. После пожара большинство из нас бросили свое ремесло, разбрелись кто куда. Кое-кто отстроил лавки заново, а я — один из всех — остался без лавки и без гроша ломаного. Сунулся туда-сюда, никто даже и не сулит ничего. Наконец повстречался мне однажды мясник Колю, по прозвищу Прыщ.
— Слыхал я, Коста, — говорит, — будто ты все еще лавкой не обзавелся.
— Так оно и есть, — говорю.
— А коли так, могу тебя безо всякой платы в свою лавку пустить, но при одном условии: исхлопочи мне в городской управе разрешение мясные туши вешать на крючках перед дверью, на улице, как раньше заведено было. Если выгорит это дело, мне лавка только вечером нужна будет, а днем шей свои чувяки сколько душе угодно.
Обеими руками уцепился я за ту соломинку и бегом к городскому голове:
— Будь отцом родным! Бога за тебя молить буду, гостинцами завалю, только разреши Колю Прыщу мясо на крюках перед лавкой вывешивать, он меня за это в лавку свою пустит. Погорелец я, не оставь без помощи!
А тот — ни в какую!
— Как я могу дать такое разрешение, когда от ветеринарного начальства приказ есть, чтоб не висели мясные туши на улице. Одному разрешить, за ним остальные вылезут, и тогда конец гигиене.
Но я не отступался, умолял, улещал, посулился летом у него на винограднике отработать и, в конце концов уломал.
— Ладно, — говорит, — только сперва Таратора уговори.
А Таратор был у нас важная шишка, депутат и все такое прочее. Пошел я к нему: так, мол и так.
Он говорит:
— Нет, нет и нет!
Но я все-таки нащупал его слабое место.
— Вроде бы, — говорю, — скоро выборам быть? В нашем роду сорок пять душ, не считая троюродных и четвероюродных. Могу тебе их всех скопом привести сорок, а то и пятьдесят голосов прибавится — глядишь тебе депутатство и обеспечено! Возьмем, говорю, флаг вашей партии и пройдем по всем торговым рядам, только устрой то дельце, о котором я хлопочу, ведь сущая пустяковина!
Ну, этот тоже сдался.
Ночью Прыщ врыл перед дверью столб, к столбу крюк приладил, повесил тушу, а еще через день все мясники вывесили туши на прежних местах. Ветеринар столбы валить не осмелился, и мясной ряд возродился снова.
Взял я денег взаймы, купил новую машину „Зингер“, новых колодок, подошв, сафьяну и опять занялся своим ремеслом. Всяких чувяков нашил — греческих, илотогонских, пожарничьих, всех цветов и фасонов, — черные, белые, красные, тупоносые и остроносые, с язычками и без язычков, нанизал их на веревку и повесил перед входом в лавку, кто ни пройдет — взглянет, кто ни взглянет — остановится. Одни только поглядят, другие купят, и вроде делам мои пошли. Еще до пожара была у меня невеста, а тут набрался я храбрости и сыграл свадьбу. Сняли мы с ней пустую, можно сказать, комнату, два стула да столик, но ведь у меня в руках ремесло было и, рассчитывал я, что заработаю и на дом собственный, и на всякую утварь домашнюю. Но тут — надо же — объявился этот „Бакиш“!