Когда мир сбился с панталыку
Шрифт:
Как-то раз утречком говорю я Колю Прыщу:
— Послушай, баю Колю, давай сегодня напару пообедаем — ты мясца дашь, я овощей куплю.
Дал я ему денег, пошел он на базар. И что-то долго его назад нету. Потом возвращается, картошки несет, укропу, луку и еще издали кричит мне:
— Беги, Коста, на базар, погляди на диво-дивное! Царвули из резины продают! Чуть не задаром!
Екнуло у меня что-то внутри. Отложил свой молоток и пошел. Наро-одшцу-у-у! Не подойти, не протолкнуться, облепили лоток со всех сторон, а на нем доверху царвули навалены. Взял я в руки один царвул, перевернул вверх подошвой, на подошве написано „Бакиш“ — резиновая фабрика и все такое прочее.
— Почем? — спрашиваю продавца.
— Пара — десять левов. А три пары возьмешь — могу скидку сделать,
Гляжу я на царвули эти, щупаю: тяжеленные, как гири! Куда им до моих, к примеру, плотогонских чувяков с желтым кантом, легких как перышко! Но это я понимаю, а для других что тяжелые, что легкие — все одно! Народ набежал простой, что блестит, то им и любо, хватают эти утюги резиновые почем зря! Старую обувку с ног скинут, новую, резиновую, наденут и скорей бежать к фотографу — на карточку сняться в „Бакише“ на ногах. Муторно мне, скажу я тебе, стало. И не из-за чего другого, а из-за карточек. Столько лет шил я свои чувяки, столько умения положил и старания и ни от кого спасибо не слыхал. А эти мокроступы, в которых ни красоты нет, ни души, ни умения — с прилавка и сразу на карточку!
Ни одного человека не нашлось с пониманием, в чем она есть, истинная красота.
В лавку я ворочаться не стал, а отправился прямым ходом в корчму и нализался так, что не помню, как меня домой приволокли. С той поры дела мои пошли хуже некуда. „Бакиш“ отбил у нас всех заказчиков и покупателей, и застопорилась наша торговлишка. Сбавили мы цену на свой товар. „Бакиш“ тоже сбавил. Он продавал за наличные, мы надумали в кредит торговать и тем его одолеть, но опять остались в накладе. Покупатели взяли привычку только в долг и брать, наличными совсем платить перестали. Один говорит:
„Жалованье получу — отдам“. Другой: „Вот виноград продам — расплачусь“. Третий сулится отдать, как хлеб обмолотит, пятый, шестой — в том же роде, конца-краю нету. Я уж не говорю про всяких там любителей поживиться на даровщину — приставов, финансовых агентов, стражников — те берут, тащат и спасибо даже не скажут. Про них и говорить нечего. Один тебе саблей грозит, другой — бумагой казенной. А у городских полицейских одна угроза: „Смотри, заставим мясников убрать свой товар в лавки!“ И брали у меня чувяки, кто для бабки, кто для жены, кто для ребятишек, все будто до следующего жалованья, а ни один гроша медного не заплатил, не отдал!
До того я с этим кредитом влип, что даже в церковь к причастию мы с женой и тещей стали по очереди ходить — потому на троих всего одна пара чувяков была!
Как увидал я, что вконец прогорает моя торговля, решил твердо-натвердо: „Никому больше в долг не даю! Хоть сам господь-бог с неба явись, отправлю ни с чем, пока не выложит денежки наличными!“ Даже клятву дал. Встал на колени и вслух поклялся: „Господи Иисусе Христе, чтоб мне ослепнуть, чтоб мне свету божьего не видать, если я с этого дня хоть одному человеку в долг поверю!“ Осенил себя крестом, но еще не успел с колен встать, вижу, входит дружок родителя моего из Козанова, был у него такой, Митю, Воркун по прозвищу. Улыбается во весь рот, на плече — торба, кричит с порога:
— Привалило тебе, Коста, счастье! Пришел я для тридцати свадебщиков чувяки покупать! Показывай товар, у меня с собой мерки есть! — И вынимает из мешка горсть лучин — мерки, по которым он чувяки покупать собрался свадебщикам в подарок. Вот эти ему подай и те! И вон те еще и эти! Почти все, что у меня наработаны были, отобрал, в торбу свою затолкал и к выходу.
— Постой, а деньги?
__ Хлеб обмолочу — отдам! — отвечает. Запиши в долг!
— Ах, в долг? Давай сюда товар!
Он глаза вылупил. Хочет уйти, а я его назад тащу. Схватились мы крепко, отобрал я у него торбу, вытряс оттуда чувяки, схватил у Прыща секач и давай их рубить на мелкие кусочки. Все соседи сбежались.
— Да погоди, Коста! Будет тебе! Перестань!
— Никаких „погоди“, никаких „перестань“! К чертовой матери, пропади они пропадом и чувяки эти, и ремесло мое распроклятое, и „Бакиш“, и покупатели — обманщики и разорители, и весь этот растреклятый мир, который совсем сбился с панталыку.
Чертыхаюсь и рублю, рублю и чертыхаюсь, пока не порубил все чувяки в
Да-а... Их-то нету! А жена есть, и дом есть. Пустой дом, голодный. А в доме теща. И всегда-то она мне в руки смотрит: с хлебом иду или без, и тут же глаза на жену переводит: дескать, видала? Она ведь уговаривала ее не за меня идти, а за внука Хаджи Фаницы, у которого восемнадцать декаров бахчи. Но Минка за меня пошла, и мать не может простить ей этого. Как я сейчас ей в глаза посмотрю? Как скажу, что у меня за душой гроша ломаного нету? Уж лучше в реку вниз головой — и покончить с этим позором!
Встал я, походил по берегу, поискал, где поглубже, сказал: „Прощай, Минка!“ — и бултых в мутную воду.
Хотел поглубже нырнуть, чтоб поскорей утонуть, а ткнулся во что-то мягкое. Открыл глаза — кошка! Дохлая кошка плавает. Тошно мне стало, и я давай скорей на берег выбираться. Сел пообсохнуть и стал размышлять. Для чего мне топиться? Чтобы Минка внуку Хаджи Фаницы досталась? А почему бы мне не дернуть в Америку? Заработаю там на целых две бахчи, пускай тогда теща локти себе кусает!
В Америке у меня как раз двое парней знакомых было — они еще до четырнадцатого года подались в Детройт. А когда война началась, они — патриоты, вишь — назад из-за океана приплыли, чтобы пролить кровь за Болгарию. Зачислили их в роту капитана Челбова. Однажды на марше, когда мы месили грязь, один из них ненароком обрызгал капитана. Капитан, сукин сын, сразу за хлысть. „Куда прешь, сволочь?“ — кричит. И хрясь американцу по шее. Тот солдатчины-то еще толком не хлебнул, дисциплине военной не обученный, как пошлет капитана по матушке! Челбов — за револьвер. И пристрелил бы его, как пить дать, еле удержали. Приказал он влепить американцу двадцать пять палок. Я тогда при Челбове денщиком состоял и умолил его наказывать американца не перед всей ротой, а в палатке, подальше от глаз, чтоб не осрамить вконец парня — все ж таки по своей воле приехал помирать за отчизну. Послушался меня капитан и поручил мне провести экзекуцию. Ввел я американца в палатку, велел вопить во всю глотку и начал: р-раз палкой по ранцу, американец ревет, будто его режут. Я колочу, он ревет, пока не досчитали мы до двадцати. Пять только раз ударил я его по-настоящему — для пущего вероятия. С той поры паренек просто молился на меня, в огонь и воду за меня был готов. Когда подошла демобилизация, он при расставании сказал мне:
— Здесь у вас, Коста, при таких, как Челбов, не жизнь! Махнем лучше со мной в Америку. Капиталец сколотишь, а потом будет охота, так и вернешься.
Вспомнились мне эти слова, и решил я: в Америку, другого выхода нет! Авось повезет!
Воротился я домой веселый. Жене и теще ни гу-гу. Послал письмо своему американцу, через месяц с небольшим пришел ответ: „Приезжай! Жду! Встречу по- царски".
Исхлопотал я себе пачпорт — в те времена пачпорт исхлопотать было раз плюнуть, а жене по-прежнему ни полслова. Крик поднимет, плач, попробуй успокой. Я так решил: уеду втихую, а из Америки пришлю весточку. И день уже назначил — двадцатое августа. Велел жене сварить в тот день обед с мясом. Отобедали мы, и я пошел... Пойти-то пошел, да вдруг защемило у меня сердце, жалко стало с городом родным расставаться, будь он трижды неладен. „С женой не простился, — думаю, — дай хоть с городом родным прощусь". Времени до поезда еще оставалось порядочно... Прошел я по торговым рядам, спустился к Чинаре, где у нас Офицерское собрание было. В окнах свет горит. В самый раз напоследок на родную болгарской фуражку поглядеть. Окошки там низкие, заглянул я внутрь и вижу: господа офицеры, сволочи, сидят за столом, посередке стола бочонок поставили, цедят из него что-то желтое, пенистое и пьют. „Пиво!" — смекнул я. И раньше слыхал я, что появилось такое питье, но какое оно — ни видать, ни пить не доводилось. Так вот, значит, сидят господа офицеры, пьют, кружками стучат. Они пьют, я гляжу.