Когда море отступает
Шрифт:
Воцарилось мрачное молчание.
Сейчас, когда боязливая невеста вышла на воздух, у нее сразу стал заметен под белым платьем круглившийся немножко больше, чем нужно, животик! Все кинулись за патриархом. Окружили его. Умоляли. Просили прощения. Распластывались. Нет, они — дармоеды, никудышники, подлецы, зас…цы, потаскуны, бабники, как их ни обзови — все будет мало. Преследуемый свадьбой по пятам, чертов старик упрямо двигался к морю.
Красотка с желтой розой улыбнулась:
— В Канаде так не бывает?
— Нет. Давайте выпьем.
— С удовольствием.
— Вы
— Это сын Куршину. Нынче праздник — отец по этому случаю приложился. Парню неохота идти домой.
Снова зашумели голоса. Аккордеонист налаживал сверкающий свой инструмент.
— Правда! Правда истинная! Голая правда, слышите? Голая, как задница, растак!..
Кругом заржали. Ну и «Люцерна»! С ним со смеху помрешь!
— Ох, уж эта молодежь! — воскликнула Мари-Франс, рассеянно поглядывая на распоясавшееся это веселье, до которого она-то, уж конечно, никогда не снизойдет.
Свадьба улетучилась, растаяла — мгла, облако, пар, воспоминание, мечта. Подавальщицы под руководством дядюшки Арно убирали посуду. У другого конца стойки молодые люди с тощими задами обступили отвоеванную ими радиолу и опять завели «Мустафу»:
Али — мой милый, Али мне дорог, Али румяней, Чем помидоры.Слушая музыку, они видели перед собой Восток панорамного кино, Восток под властью величественного командора, удостаивавшего своим посещением сераль с голыми султаншами. Им ни на одну секунду не приходило в голову, что речь идет о помидоре, а не о командоре! Лица у стариков успели за это время обрасти седой щетиной. Мальчуган доедал ракушки. Он поклонился и с полным ртом еле выговорил:
— Здравствуй, Малютка!
— Меня зовут Беранжера, — обращаясь к Абелю, сказала молодая женщина. — Я бы выпила аперитиву, если, конечно, мне предложат…
Опять над самым ухом Абеля зазвучал воркующий ее смех. Сам не зная почему, он покраснел.
Абелю доставляло удовольствие смотреть на усы, мокрые от вермута, на нечесаные, взъерошенные волосы, на грубые белые воротники, из которых вылезали цыплячьи шеи.
— До высадки всего было вдоволь, — гнул свою линию один из собеседников того, кого звали Жауэн.
Вышеупомянутый Жауэн, посасывая трубку, которую он подпирал ослиной своей челюстью, поглядывал на Беранжеру.
— Всего вдоволь! Вдоволь молока! Вдоволь масла! Вдоволь говядины! Вдоволь свинины! Оно и понятно: за все давали настоящую цену. Хватало же у нас денег и на шины, и на горючее. И на веревки для стогов, верно? Как только Париж освободили — конец!
Тут содержатель гаража Блондель, здоровила в светло-коричневом костюме, повернулся лицом к Абелю и Беранжере, дотронулся до своего берета и, указывая на Абеля, вежливо спросил:
— Этот господин — из Бельгии?
— Нет, из Канады, — ответила Беранжера.
Рыжий здоровяк поклонился, и его примеру последовали все, кроме Жауэна. И у всех у них глаза были цвета устриц, устриц
— Канадцы — молодцы, — сказал толстый мужчина. — Они все тут у нас посшибали к едреной матери, да зато прогнали бошей. Такое счастье — не видеть больше этих г…нюков с их «los», «schnell», «raus», «Achtung»!.. [22]
22
Ну, живо, вон, смирно! (нем.).
Это сказал тот самый, который только что утверждал, что лучше, мол, немцы, чем экономический контроль.
— Помнишь Атлантический вал, Жауэн? Помнишь того парня, который не мог пройти мимо блиндажа, чтобы на него на написать?
— Ну еще бы! Чокчок, Гюстав Чокчок… — вставил сухопарый, так и шаривший глазами, точно судебный исполнитель.
— А, будь он проклят, этот Гюстав! В конце концов немцы его схватили. В пьяном виде он похвалялся: «Атлантический вал — это я!»
— А все-таки он погиб в Дахау как настоящий сопротивленец, — отрезал Жауэн.
Абель попытался по случайно подобранным обрывкам составить биографию этого пьянчуги-рыботорговца Гюстава Чокчока, который терпеть не мог немцев, но тем не менее продавал им сардины, макрель, омаров, этого оросителя китайской стены, хулителя Великой Европы, «подрывщика» тысячелетнего райха, хулигана, янтарной жидкостью поливавшего белокурых долихоцефалов!
— Его имени нет на памятнике погибшим? — спросила Беранжера.
— Как же не быть! — ввернул Жауэн. — Ведь он герой!
— Э! А где же мальчонка?
Мальчуган улизнул. Абеля это слегка обидело. Он бы так не поступил, когда был маленьким мальчиком. Впрочем, он в детстве не голодал.
Солнце, медленно опускаясь в море, исчерчивало улицу косыми лучами.
— В котором часу кончился бой в день высадки? — спросил Абель.
— Шестого июня? Между двенадцатью и часом дня.
Что тут поднялось! Откуда он взял? Минуточку! Минуточку! Посыпались анекдоты, рассказы, воспоминания очевидцев. И как же все издевались над «между двенадцатью и часом»! Да еще в четыре стреляли за Бертрановым сараем! Все говорили, перебивая друг друга.
— А ты что скажешь, Себастьен? — обратился худощавый к человечку с гармоникой, который вошел час назад, в самый разгар фарандолы.
Себастьен прищурился.
— Известное дело, — заговорил он. — Шестого июня я был в Белньеле, но сестла была у меня тут, и я к ней плишел около двенадцати. Ну так вот, все кончилось как лаз пелед кофе.
— Он прав, — подтвердил здоровенный рыжий содержатель гаража Блондель. — Не позднее двух…
Карточный домик рухнул! Стало быть, они высадились не в Вервилле! Будь проклят, распроклят, распроклят! Ну, а как же тогда? Лисья нора? Усадьба? Статуи? Все, что Абель сегодня узнал? Лжевоспоминания, нечистая игра памяти, смещенные перспективы, плутни времени, миражи, шуточки, которые шутит над людьми Арлекин прошлого!