КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ
Шрифт:
– У меня есть ребенок, – вдруг сказал Акира. – Мальчик. Пять лет.
– В самом деле? Хотелось бы мне его увидеть.
– Я терять фотография. Вчера. Позавчера. Когда меня ранить. Я терять фотография. Сына.
– Ну, старина, не грусти. Скоро снова увидишь его.
Акира продолжал смотреть на буйвола. Одна крыса дернулась, и стая мух взлетела с туши животного, потом уселась на неё снова.
– Мой сын. Он – Япония.
– О, ты отправил его в Японию? Это меня удивляет.
– Мой сын. Япония. Если я умереть, ты сказать ему, пожалуйста.
– Сказать ему, что ты умер? Прости, но я не могу этого сделать. Потому что ты не умрешь. Во всяком случае, еще не скоро.
– Ты сказать ему. Я умереть за родину. Сказать, чтобы он слушаться мать. Защищать. И строить добрый мир. – Он едва ли не шептал теперь, тщательно подбирая английские слова и стараясь не заплакать. – Строить добрый мир, – повторил он, водя рукой в воздухе, словно штукатур, шпаклюющий стену. – Да. Строить добрый мир.
– Когда мы были мальчишками, – сказал я, – мы жили в добром мире. А эти дети, дети, которых мы недавно видели… Как ужасно, что им так рано довелось узнать, насколько гнусной бывает жизнь.
– Мой сын, – продолжал Акира, – Япония. Пять лет. Он ничего еще не знать, ничего. Он думать мир – хорошее место. Люди добрые. Его игрушки. Его мама, отец.
– Наверное, и мы были такими же. Но, полагаю, все не так плохо. – Я отчаянно старался вывести друга из опасного состояния депрессии. – В конце концов, когда мы были детьми и что-то шло не так, мы немногое могли сделать, чтобы исправить положение. Но теперь мы взрослые и кое-что сделать обязаны. В этом все дело, понимаешь? Ты взгляни на нас, Акира! После стольких лет мы можем наконец хоть отчасти восстановить справедливость. Вспомни, старина, как мы играли. Много раз. Как воображали себя сыщиками, которые разыскивают моего отца. А теперь мы взрослые и можем наконец вес уладить.
Акира долго молчал, потом сказал:
– Когда мой мальчик понимать, что мир нехороший… Я хотеть… – Он замолчал – то ли от боли, то ли потому, что не мог найти английского слова, – потом произнес что-то по-японски и добавил по-английски: – Я хотеть быть с ним. Помогать ему. Когда он понимать.
– Слушай, мартышка ты старая, – шутливо заметил я, – все не так мрачно. Скоро ты снова увидишь сына, уж я об этом позабочусь. А начет того, что в годы нашего детства мир якобы был лучше, это все чушь. Просто тогда взрослые прикрывали нас. Не стоит вспоминать о детстве с такой ностальгией.
– Но-сталь-ги-я, – по слогам повторил Акира, словно это и было слово, которое он тщетно искал. Потом сказал что-то по-японски, вероятно, то же самое слово, и снова перешел на английский: – Но-сталь-ги-я. Нужно испытывать но-сталь-ги-ю. Это очень важно.
– Ты так думаешь, старина?
– Важно. Очень важно. Ностальгия. Если мы испытывать ностальгия, значит, мы помнить. Мир, лучший, чем этот, мы открывать, когда расти. Мы помнить и желать добрый мир снова возвращаться. Поэтому очень важно. Только что я видеть во сне. Я – мальчик. Мама, отец, рядом со мной. В нашем доме. – Он смолк, продолжая неотрывно смотреть на обломки.
– Акира! – воскликнул я, чувствуя, что чем дольше продолжается этот разговор, тем серьезнее становится опасность, о которой я боялся даже думать. – Нам нужно идти. У нас много дел.
Словно бы в ответ раздалась пулеметная очередь. Звук был более отдаленным, чем накануне, но мы насторожились.
– Акира, – сказал я, – отсюда далеко до того дома? Нам нужно добраться до него раньше, чем разразится настоящий бой. Сколько еще идти?
– Недалеко. Но мы идти осторожно. Китайские солдаты очень близко.
После сна, ничуть не освежившего нас, мы чувствовали себя едва ли не еще больше истощенными. Когда мы встали и Акира навалился на меня всей своей тяжестью, я не удержался и застонал от боли, пронизавшей шею и плечи. Первые несколько минут, пока мы снова не приноровились друг к другу, ходьба была для нас адской мукой.
Местность, по которой мы шли теперь, выглядела еще более удручающей. Разрушения оказались такими опустошительными, что нам зачастую приходилось останавливаться, чтобы найти хоть какой-нибудь проход через сплошные завалы. И хотя при свете продвигаться было легче, открывшаяся взгляду чудовищная разруха, которую накануне скрывала темнота, смертельно угнетала дух. Среди руин повсюду: на земле, на стенах, на разломанной мебели – видна была кровь, иногда свежая, иногда пролившаяся, судя по всему, несколько недель назад. Хуже того – обоняние предупреждало об этом гораздо раньше, чем обнаруживал взгляд, – мы стали с повергающей в отчаяние регулярностью натыкаться на груды человеческих внутренностей в разных стадиях разложения. Однажды, когда мы в очередной раз остановились передохнуть, я заговорил об этом с Акирой, но он ответил просто:
– Штык. Солдаты всегда втыкать штык в живот. Если втыкать сюда, – он ткнул себя под ребра, – штык не вытащить. Солдаты знать. Всегда живот.
– Хорошо хоть тела убраны. По крайней мере на это их хватило.
Время от времени мы по-прежнему слышали стрельбу, и каждый раз у меня возникало отчетливое ощущение, что она становится все ближе и ближе. Это тревожило меня, но теперь Акира шел увереннее, чем прежде, и, если я спрашивал, правильно ли мы идем, только нетерпеливо отмахивался.
К тому времени, когда мы набрели на тела двух китайских солдат, сквозь пробитые крыши уже сильно приискало солнце. Мы прошли довольно далеко от них и не смогли толком рассмотреть, но мне показалось, что убиты они были всего за несколько часов до нашего появления. Один лежал, уткнувшись лицом в битый камень, другой умер, стоя на коленях, и теперь упирался лбом в кирпичную стену, словно человек, погруженный в глубокую печаль.
В какой-то момент меня охватила уверенность, что мы вот-вот попадем под перекрестный огонь, и я остановил Акиру, сказав:
– Слушай, в какую игру ты играешь? Куда меня ведешь? Он не ответил, лишь стоял, навалившись на мое плечо, опустив голову и пытаясь успокоить дыхание.
– Ты в самом деле знаешь, куда идти? Акира, отвечай! Ты знаешь, куда мы идем?
Он устало поднял голову и указал куда-то поверх моего плеча.
Я оглянулся – очень медленно, поскольку он продолжал тяжело висеть на мне, – и через пролом в стене не более чем в дюжине шагов от себя увидел то, что, несомненно, было Восточной печью.