Когда мы состаримся
Шрифт:
В полном отчаянии поднял я глаза на брата. Он тоже на меня посмотрел. Взгляд его мне запомнился очень хорошо. С таким выражением подступал он, бывало, ко мне отодрать хорошенько за вихор. Трудно было и на сей раз его не понять. Трус, подлиза жалкий, позволяющий чванным барам себя унижать, — вот что читалось на его лице. Такой уж был он у нас демократ!
Видя, что я краснею, он перевёл вызывающий взгляд на Бальнокхази, чтобы ответить ему за меня.
Но не я один, оказывается, прочёл его мысли. Не успел он рот раскрыть, как моя красавица тётушка его опередила.
— По-моему,
Я даже похолодел от подобной смелости. Этак нас всех, пожалуй, схватят и упекут в тюрьму.
Бальнокхази, однако, с предупредительной улыбкой склонился к ручке жены.
— Как человек он, конечно, ничуть не хуже, — промолвил он, запечатлев почтительный поцелуй. — А пекарь против меня — даже несравненно лучший.
Теперь настал черёд Лоранда краснеть. С пылающим лицом пожирал он глазами красавицу тётку.
Но мой высокородный дядюшка, прикладываясь благоговейно к белоснежным ручкам, поспешил положить конец спору, из чего я с несомненностью заключил, что они безмерно любят друг друга.
Вообще я питал глубочайшее почтение к нашему знатному родичу, чей дом был так представителен, а полный титул еле укладывался в три строки.
Ничто не могло бы меня разуверить в том, что мало найдётся других таких же достойных и видных собой людей — кроме разве Лоранда; и что истории, которые дядюшка имел обыкновение рассказывать за столом, — чистейшая правда, а супруга его — прекраснейшая и счастливейшая из смертных; сестрица же моя Мелани — воистину ангел во плоти, и если сама не введёт меня когда-нибудь в рай землёй, мне туда нипочём не попасть.
И если бы мне тогда сказали…
Но начнём по порядку.
У хозяина дома на голове была не собственная шевелюра, а парик!..
Прошу извинить за отступление, но в ношении парика ничего зазорного я ещё не нахожу. Пускай себе носят на здоровье, кому нужно, кто иначе голову боятся застудить или подагрические ноги. В конце концов парик — не что иное, как со вкусом измышленный головной убор, шапка из волос.
Всё это так, всё — реальная потребность, и тем не менее открытие, что мой дядюшка Бальнокхази носит парик и красит усы, меня жестоко огорчило. (Пусть усы он всего-навсего только нафабривал дочерна, не суть важно.) И я доныне отношусь недружелюбно к выболтавшему мне это. Оставил бы меня лучше в прежнем блаженном неведении!
Но если бы кто-нибудь ещё добавил, что и всё это изысканное убранство — тоже одна видимость, тоже лишь своего рода парик для сокрытия самого плачевного оскудения!..
И сказал бы ещё: эти благородно изъясняющиеся и целующие руки супруги вовсе не любят, а презирают, люто ненавидят друг друга!
И сказал, что мой идеал, моя ангелоподобная сестрица в один прекрасный день… но будет, довольно на первый раз!
Благорасположение нашей высокой родни простёрлось столь далеко, что после обеда Мелани даже позволено было поиграть нам на фортепиано.
Восьмилетняя девочка, она играла с беглостью, сделавшей бы честь и девятилетней.
Слышать фортепианную игру мне доводилось очень редко. Маменька не была её любительницей, хотя присаживалась изредка за Рояль.
А Мелани, хотя, по уверениям тётеньки, всего два года как стала Учиться, знала целые отрывки из опер. И даже французскую кадриль нам сыграла, к моему благоговейному изумлению.
И у меня стал созревать далеко идущий план.
Мелани на фортепиано будет играть, а я — на скрипке. Заходить к ним (почему бы нет, дело самое обыкновенное) — и играть в сопровождении Мелани. Восемь-девять лет упорных совместных занятий — и главная жизненная цель приблизится к осуществлению.
И я немедля постарался доказать свою дееспособность, взявшись переворачивать нотные страницы, немало, правда, уязвлённый тем, что высокие родственники даже не поинтересовались у бабушки, откуда я ноты знаю.
Всему, однако, даже самому лучшему, настаёт конец. Других вещей сестрица Мелани ещё не разучила как следует, хотя я и так бы их послушал. Бабушка же стала собираться обратно к Фроммам. Бальнокхази её, положим, всячески удерживали, предлагая переночевать. Но бабушка возразила, что к Фроммам мы приехали к первым — и вообще она останется с меньш'uм.
Ох, как я теперь негодую на себя, вспоминая, что ещё и надулся за этого «меньшого». А ведь ей в ножки бы поклониться, доброй нашей бабушке.
Завидно стало, что брат у советника почти уже как дома.
На прощанье, после того как я ручку поцеловал нашим высоким родственникам, Бальнокхази в упоении от собственной щедрости протянул мне серебряный талер ещё старой полновесной чеканки.
— На тебе, дружок, на булочку с маком.
Нет, конечно, ничего вкуснее пожоньских булочек с маком. Верно и то, что на один такой талер множество их можно накупить. Уж не говоря о том, что таких денег я вообще никогда в руках не держал — вдобавок ещё своих собственных, которыми мог как угодно распорядиться. И всё-таки я и двух таких талеров не пожалел бы, лишь бы этого в присутствии Мелани не получать.
Я чувствовал: это сразу уронило меня в её глазах. И не знал, как теперь с этим талером поступить.
Уходя, я едва осмелился взглянуть на Мелани. Но и беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: она даже не смотрит на меня.
— Слушай, — схватил меня за руку Лоранд в воротах, — сунь-ка этот талер, что дал Бальнокхази, лакею, который вам дверцу будет открывать.
Эта мысль и мне понравилась. Пускай знают, с кем имеют дело! И не надо будет глаза перед сестрицей опускать.
К сожалению, вручая лакею талер, я до того разволновался, что можно было подумать: не я, а он меня чем-то одарил.
Дядюшка за такой вызывающий жест на порог, чего доброго, больше не пустит!
Долго ещё в ушах у меня звучала та кадриль; чаровница продолжала чаровать — и очарованное воображение далеко-далеко уносило по дорогам жизни…
Она, Мелани, стала венцом моих честолюбивых мечтаний, наградой за успехи, призом, который предстояло заслужить.
Мелани целиком завладела моими помыслами, затмив, заслонив собой всё на свете. И ясно рисовался путь, который приблизит меня к ней.
Я должен завоевать такое же положение, как они.