Когда мы состаримся
Шрифт:
Поток моего красноречия прервала маменька, которая поцеловала меня, опустившись предо мной на колени.
Это был поцелуй мне за Лоранда.
— Неправда! — взревел Бальнокхази. — Он с моей женой убежал. Она проследовала через границу — и до самой Вены — с молодым гладко выбритым человеком. У меня верные сведения. Это Лоранд!
— Нет, не Лоранд. Совсем другой человек.
— Кто же это?
— Будто вы не знаете, ваше высокородие? Могу сказать. Этот бритый мужчина — актёр немецкого театра Бляйнберг, который уже не первый раз в Вену вашу супругу сопровождает.
Ух! Это был удар в самое сердце, в самые печёнки — орган его желчного высокомерия. Этой язвящей стрелы никогда уж больше оттуда не вытащить. Я не удивился бы, попытайся он убить меня тут же, на месте.
Может быть, его и охватило такое желание. Но пусть бы только попробовал! Мать и бабушка стояли подле меня, с обеих сторон. Не женщины, а две львицы. Они бы тотчас его разорвали.
— Пойдём, — беря меня за руку, сказала бабушка. — Больше здесь нечего делать.
Маменька первая повернулась и пошла к двери, бабушка — за мной, безапелляционно бросив Бальнокхази вполоборота: «Слуга покорная». С тем мы его и оставили.
Сестрица моя Мелани опять разыгрывала свою каватину, которую я не дослушал прошлый раз. Полезное всё-таки изобретение — фортепиано: скандал в доме — заглушит, не будет слышно на улице.
В фиакре маменька, прижав меня к себе, снова осыпала поцелуями.
О, как меня пугали эти поцелуи! Сейчас опять будут спрашивать про Лоранда, потому и целует. А я не могу ответить.
— Сдержал слово. Присмотрел за братом. Помог бедняжке. Сынок мой дорогой, — шептала она мне.
Я изо всех сил старался не расчувствоваться, не имел права.
— Ну так скажи: где Лоранд?
Рано или поздно спросит, я знал. Со стеснённым сердцем отвёл я глаза и отодвинулся.
— Где Лоранд?
Бабушка заметила моё смущение.
— Не приставай! — остановила она маменьку. — Место слишком ненадёжное, извозчик может услышать. Потерпи, пока доедем!
Значит, у меня время только до дома. А там что? Как уйти от их неизбежного вопроса?
Только мы приехали, едва Фанни успела провести нас в комнату для гостей, как маменька снова заключила меня в объятия, спрашивая с грустной нежностью:
— Ты ведь знаешь, где Лоранд?
Как легко было бы ответить: «Не знаю». Но чего бы я этим достиг? Не мог бы даже передавать, что пишет Лоранд из своего далека, как любит её, целует тысячекратно.
— Знаю, милая маменька.
— Так говори же, где он!
— В надёжном месте, маменька, — попытался я её успокоить, спеша сообщить всё, что мне было разрешено. — Он в одном доме, в хорошем, безопасном месте, у одного родственника, который будет любить его и опекать.
— Но почему ты не скажешь, — где?
— Скажу когда-нибудь, маменька.
— Когда-нибудь? Когда же? Почему не сейчас? Когда ты скажешь?
— Со временем. Через десять лет, — еле решился я выговорить.
Обе ужаснулись.
— Деже! Ты шутишь?
— Если б шутил! Нет, это не шутка, а правда. Тягостная правда. Я обещал Лоранду десять лет никому не говорить, где он. Ни маменьке, ни бабушке.
Бабушка подумала, что понимает, в чём дело, и глазами сделала знак Фанни оставить нас одних. Дескать, при ней не хочет секрета раскрывать.
— Не уходи, милая Фанни, — остановил я её. — Я и без тебя не скажу больше, чем сказал.
— Да ты в своём уме? — накинулась на меня бабушка, думая строгостью добиться своего. — От нас вздумал таиться? Уж не вообразил ли, что мы, мы выдадим его?
— Деже! — как всегда, мягко, ласково усовестила меня маменька. — Будь хорошим мальчиком.
Гм. Как же они во мне ошибаются. Я ведь уже не тот добрый послушный ребёнок, которого строгим, сердитым словом можно устрашить, а ласковым — улестить. Я стал твёрдым, научился не обнаруживать свои чувства. Выжать из меня нельзя было ничего.
— Не могу сказать.
— Но почему! Даже нам? — в один голос спросили обе.
— Почему, сам не знаю. Но и вам не могу. Лоранд взял с меня слово чести, что именно вам, бабушке и маменьке, я не открою его местопребывания. Он сказал, что у него на то веские причины и может случиться большая беда, если я проговорюсь. Я дал честное слово и должен его держать.
Бедная маменька упала передо мной на колени, стала обнимать, целовать, умоляя сказать, где Лоранд, плача и называя его своим дражайшим, «единственным» сыном. Но у меня хватило жестокости отвечать на все её мольбы «нет» и «нет».
Не могу, не в силах восстанавливать в памяти и описывать всю эту ужасную сцену. В конце концов маменька лишилась чувств, бабушка меня прокляла, а я вышел в соседнюю комнату и прислонился к косяку.
Сбежались домочадцы, стали хлопотать вокруг маменьки, которая мучилась страшно, по очереди выбегая ко мне, застывшему у косяка, и пуская в ход все свои способности, чтобы уговорить. Сначала мамаша Фромм попыталась по-хорошему упросить меня вымолвить заветное словечко, которое тотчас исцелит мою матушку. Потом старая Фроммша обрушила на меня град угроз и попрёков. Явился и сам папа Фромм и принялся убеждать со всей обстоятельностью и рассудительностью, что сейчас как раз всего честней нарушить моё честное слово.
Толкуйте себе сколько угодно!
Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.
Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.
Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.
— Милый Деже.
Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.
— Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный — вот я какой!