Когда мы состаримся
Шрифт:
Та, распахнув салоп, стащила платок и велела поставить перед собой две свечи, которые, сняв нагар, тотчас и зажгла, как человек, не привыкший прятать свою красоту.
Она и правда была красива. Живые, блестящие глаза, цветущее румянцем смуглое лицо, алые чувственные губы, тонкие стрельчатые брови — всё дышало такой дерзкой прелестью, что казалось, не одни эти свечи, а все светильники, какие только есть в доме, именно её и должны освещать.
Поодаль, в полутьме, у другого конца стола примостился на скамье Лоранд, попросивший подать себе вина — скорее чтобы не сидеть в полной праздности, нежели из желания отведать жалкой местной кислятины.
На камышовой циновке у стойки спали на полу разносчик-словак, торговавший образками, и странствующий подмастерье. За стойкой ожидал приказаний заспанный, взлохмаченный корчмарь, который охотней всего прислуживал таким вот гостям: и еду и питьё — всё с собой возят.
У Лоранда было довольно времени рассмотреть её милость, чья карета доставила его сюда и под чьим кровом, по всей вероятности, придётся теперь жить.
Весёлое и доброе, наверно, создание: каждым куском делится со служанкой и всё оставшееся кучеру передаёт. Знала бы, что рядом — незваный попутчик, и ему, наверно, предложила бы разделить угощение. Ничем, кажется, не озабочена, кроме как удовлетворить свой аппетит. Красивые белые зубы так и поблёскивают. Продолжая есть, налила она очищенной пшеничной палинки в оловянную тарелку, кинула туда изюму, винных ягод, посыпала сахаром и зажгла. Горячий этот напиток для здорового желудка очень полезный ночью в пути и прозывается «крамбамбули» в наших краях.
Едва трапеза окончилась, как дверь распахнулась и на пороге в надвинутой на глаза шляпе, с поднятым пистолетом вырос бетяр, остававшийся до поры до времени во дворе.
— А ну, под стол, под кровать, кому жизнь дорога! — крикнул он.
Спавшие на полу разносчик-словак и подмастерье, повскакав, кинулись к камину и залезли в дымоход, корчмарь затворился в погребе, служанка забралась под лавку. А бетяр ударом шляпы смахнул свечи со стола, так что залу освещал теперь только пунш, горевший в тарелке.
А это освещение зловещее, полупризрачное. Мертвенный отсвет от горящего сахара ложится на лица и предметы, обесцвечивая их. Румянец на щеках, пурпур губ, блеск глаз — всё пропадает: будто вставшие из могил страшные позеленелые покойники взирают друг на дружку.
Зрелище это заставило Лоранда содрогнуться.
Только что весело улыбавшаяся женщина стала похожа на выходца с того света, а целящийся в неё разбойник с тёмными провалами глаз и затенённым бородой лицом — на саму смерть.
На мгновенье, правда, Лоранду почудилось, будто два эти лица — лик мертвеца и лик смерти — усмехаются друг другу; но продолжалось это слишком недолго, а может, просто было игрой света и тени.
— Деньги на стол! Живо! — грубым голосом повелительно прогремел грабитель.
Женщина молча вынула кошелёк и бросила ему.
Грабитель жадно его подхватил и принялся обследовать содержимое при бледном свете спирта.
— Это что тут? — брезгливо спросил он.
— Деньги, — кратко ответила проезжая, старинным серебряном ножиком выстругивая себе зубочистку из куриной косточки.
— Деньги, деньги! А сколько? — рявкнул бетяр.
— Четыреста форинтов.
— Четыреста? — возопил грабитель, швыряя на стол кошелёк. — Разве за четырьмя сотнями я сюда приехал? Из-за четырёх сотен здесь околачиваюсь целую неделю? Остальное где?
— Остальное? — переспросила проезжая. — Остальное в Вене чеканится пока.
— Но-но, нечего шутки шутить, я знаю, что в этом кошельке две тысячи было.
— Что было, то уже сплыло.
— Тысяча чертей! — заорал грабитель, хватив кулаком по столу так, что пламя в тарелке взметнулось вверх. — Ты оставь эти шуточки! Не дальше как позавчера в кошельке было две тысячи от продажи шерсти на дебреценской ярмарке. Куда всё девалось?
— Иди, посчитаем, — сказала женщина и ножиком стала постукивать себя по пальцам. — Двести — скорняку, раз, четыреста — за чепец, два, двести — шорнику, триста — лавочнику, триста — портному, двести на гостинцы ушло… считай сам, сколько осталось!
— Чего тут считать, деньги мне подай! Уймища денег была, где они?
— В Кёрмеце, на монетном дворе, сказано тебе.
— Хватит шутить! Примусь обыскивать — иначе запоёшь, — пригрозил разбойник.
— Иди, хоть всю карету перерой. Что найдёшь, твоё.
— Зачем мне карета, тебя вот обыщу!
— Что? — вскричала женщина, сдвинув брови свирепей фурии. — Попробуй только!
И всадила ножик в столешницу чуть не на вершок.
— А что ещё дашь? — сбавляя тон, спросил грабитель.
— Ещё? — сказала собеседница, откидываясь капризно на спинку стула. — Чёрта лысого не хочешь?
— А вон браслетик у тебя на руке.
— На! — воскликнула женщина, снимая браслет со смарагдом и швыряя на стол.
Грабитель взял, стал рассматривать с видом ценителя.
— Сколько такой может стоить?
— Я в подарок получила, тебе выпивку поставят в первой же корчме, в какую завернёшь!
— А вон ещё колечко красивое блестит на пальчике.
— И пусть блестит!
— Сдаётся мне, оно, того гляди, соскользнёт.
— Не соскользнёт, потому что не отдам!
В тот же миг грабитель схватил её за руку, в которой был нож, крепко сжал запястье и, пока она, визжа, пыталась высвободиться из тисков, сунул пистолет ей прямо в рот.
До этого жуткого мгновенья Лоранду объяснение их напоминало скорее перебранку пьяного мужа со сварливой женой, которая не даёт себя переспорить. Проезжая не изъявляла ни малейшего испуга, разбойнику нипочём не удавалось её устрашить. Было что-то ненатуральное, слишком уж спокойное в этой сцене, противоречащее её сути, совсем иначе рисовавшейся юношескому воображению. Грабитель — и беззащитная женщина ночью, одна в степной корчме! Нет, не могут, никак не могут они вот так между собой препираться.
Но едва разбойник схватил свою жертву за руку и, перегнувшись через стол, силком потянул её, визжащую, к себе, не переставая угрожать пистолетом, кровь у Лоранда вскипела. Позабыв обо всём, выскочил он из тёмного угла, где сидел незамеченный, и поймав грабителя за правую, вооружённую руку, выхватил у него из-за пояса второй пистолет.
Как вспугнутый зверь на преследователя, грабитель обернулся, пытаясь вырвать руку. Но хватка и у того была железная.
— Ах ты! — по-волчьи оскалился цыган на Лоранда, заскрежетав блеснувшими в темноте зубами.