Когда наступит тьма
Шрифт:
– Я же тебя предупреждал. Попробуй только повторить; тогда заткну тебе рот, и ты задохнешься.
Ненадолго наступила тишина. Женщина встревоженно поглядывала на потолок, потому что со второго этажа до нее доносился шум, и беспрестанно как будто стонала, не забирайте инкунабулы, ведь я умру от горя…
Как будто издалека до нее донеслись слова человека в маске, «а Монтеверди[71] любишь?», но она предпочла не отвечать. Тот встал перед ней с долгоиграющей пластинкой в руках, вынул ее из обложки, и она машинально подумала, о нет, только не это…
Я спрашиваю тебя, как ты относишься к Монтеверди, любовь
Ариадна[72] дерзко взглянула на него.
– Можешь хоть сейчас бросить его в огонь, – ответила она.
– Ню-ню-ню. Ничего из-за сломанных зубов не понятно.
И, подойдя совсем близко, с грампластинкой в святотатственной руке, повторил, без крика, но очень резко, любишь его или нет; об одном тебя спрашиваю, сука. Такой простой вопрос! И придвинулся к ней, лапая святые канавки пальцами, защищенными тончайшими перчатками, как будто хотел сделать ее единственной свидетельницей осквернения, и с героическим терпением повторил, «любишь или не любишь, да или нет», стоя так близко, что брызги слюны попадали ей в глаза. Женщина ответила «ню-ню-ню» и обреченно пожала плечами. Мужчина вместо ответа разбил пластинку о ее голову, и она почувствовала, как volgiti, Teseo mio, volgiti, Teseo, o Dio[73] стекает по ее потускневшим волосам, и она подумала, будь ты проклят, как будто с острова Наксос проклинала Тезея, убийцу чудовищ и сердца ее; за великое одолжение, которое я сделала тебе, выведя из логова Минотавра, что мне еще перепало, кроме как переспать с тобой, возлюбленный, проклятый мой Тезей. А я-то, я… И Ариадна больше не могла терпеть и разрыдалась, повторяя ню-ню-ню, означавшее, за что вы меня так? Я-то, что я вам сделала?
– А Лигети[74], или как его, суку, звать, любишь?
Она проглотила кровь и сопли вместе с осколком зуба, глубоко вздохнула и проговорила довольно отчетливо: «всей душой, возлюбленный Тезей».
– Что ты сказала?
– Люблю всей душой.
– Нет, после этого.
– После чего?
– Не стесняйся.
Тезей уселся напротив Ариадны, нахально расставив ноги. Сказал с ухмылкой:
– Тебе на пенсию пора, а ты мне предлагаешься? А? Значит, любишь погулять, бабуся?
Вместо ответа Ариадна взвыла, из глубины души, изо всех сил, яростно скалясь окровавленным ртом. Ответ афинского героя, Эгеева сына, последовал с такой быстротой и мощью, что, когда аргонавты спустились на первый этаж с золотым руном, Ариадна уже успела переплыть Ахерон и проживала в Аиде.
– Что ты натворил, зверюга?
– Сколько можно было копаться?
– Сейф попался заковыристый. – И, указав на Ариадну: – Что ты с ней сделал?
– Ничего. Вы там все копались, вот она и разоралась. Она в отключке, не парьтесь.
– Все, сматываемся.
2
Дама, фамилии которой я не расслышал и которой досталась роль распорядителя, объявила, а теперь, в финальной части церемонии, мы предлагаем вашему вниманию еще два выступления: мы послушаем бывших учеников, один из которых скажет слово от имени недавних выпусков, а другой – от имени тех, кто учился в нашей школе много лет назад. В их лице перед нами выступят представители многих поколений, которым выпало счастье учиться у такого замечательного преподавателя, как госпожа Гранель.
В первую очередь выступила девушка, казавшаяся очень печальной, почти сломленной смертью Гранель и в особенности ее трагическими обстоятельствами. Она дрожащим голосом прочла текст, и, как и следовало ожидать, ей пришлось пару раз прерваться для того, чтобы сглотнуть и сделать усилие, чтобы не плакать. К счастью, надолго это не затянулось, потому что всем присутствующим было бы крайне неловко стать свидетелями того, как человек, приглашенный для участия в мероприятии, превращается в главное действующее лицо никем не заказанного жалкого спектакля. Под конец она еще раз упомянула трагические обстоятельства и побыстрее достала платочек.
Когда объявили мое имя, я встал и направился туда, где стояла девушка, которой все никак не удавалось убрать платок в карман и сложить страничку с коротким текстом, который она прорыдала. Почти по-отечески я прошептал ей на ушко, ты умница, не волнуйся. И девчонка стремглав помчалась на свое место, потому что абсолютно не желала быть на виду у всех, когда ее снова застигнут рыдания. Оставшись в одиночестве перед лицом опасности, я попытался не смотреть на гроб. Вместо этого я оглядел весь зал: он был полным-полнехонек, и все глядели на меня. Я засунул обе руки в карманы пиджака: в одном лежали памятные карточки с двух предыдущих похоронных церемоний. В другом ничего не оказалось. Я застегнул среднюю пуговицу пиджака и, глядя на присутствующих, произнес:
– Ты любишь Петрарку?
Тишина. Бьюсь об заклад, что такое начало сбило их с толку. Я посмотрел по сторонам: девчонка-рева и думать забыла про слезы и уставилась на меня с раскрытым ртом. Все остальные прореагировали примерно в том же духе. По прошествии нескольких секунд молчания я повторил вопрос. И дальше продолжал импровизировать: Ариадна Гранель, у которой учились многие из присутствующих, задала мне этот вопрос в первый день школьного года, уже десятилетия назад. Она не спросила, нравится ли Петрарка нам всем, а посмотрела на меня и полюбопытствовала, люблю ли я Петрарку. И я подумал, вот так штука. А я-то откуда знаю? Что же я ей теперь скажу? Потом я узнал, что она никогда не начинала первый урок школьного года именно этим вопросом; однако каждый раз на первом уроке она ставила себе целью озадачить слушателей какой-либо фразой, движением или образом, чтобы не выпустить нас из рук.
Я сжал руку в кулак, окруженный плотной завесой молчания, чувствуя, что им от меня не вырваться, и еще раз подчеркнул:
– Чтобы не выпустить нас из рук в течение всего школьного года.
Так оно и произошло, и скажу вам без прикрас, мы стали друзьями, в той мере, в какой женщина необыкновенной мудрости и щедрости может быть другом невежде без гроша за душой, изумленному тем, что первый вопрос, заданный мне на долгожданном уроке истории искусств, касался литературы. Наверное, я не был бы так удивлен, спроси она меня, люблю ли я гандбол.
– Я? Ну, в общем….
– Скажи мне, любишь ли ты Петрарку.
– Скорее всего, люблю.
– Скорее всего? Что это значит?
– Я его еще не читал.
– Ну, это дело поправимое. Послушай-ка вот это; то есть, конечно, все послушайте.
И Ариадна Гранель начала декламировать, шагая по классу и глядя нам в глаза:
– Da’ piu belli occhi, et dal piu chiaro viso che mai splendesse, et da piu bei capelli, che facean l’oro e ‘l sol parer men belli, dal piu dolce parlare et dolce riso…[75]