Когда не поздно простить
Шрифт:
Боялась всего.
Переулков. Узких, черных, как норы, откуда мог вывалиться, кто угодно.
Кустов. Они шевелились под ветром. И казалось, что кто-то таится в них, и лезет навстречу, раздвигая сучья нетерпеливыми, крючковатыми пальцами.
Машин. Редких, но оттого еще более опасных. А что они ездят по ночи, когда все нормальные люди давно дома сидят? Ясно, кто ездит…
Собак. Те хрипло лаяли на нее из-за заборов, передавая друг другу по цепочке. А что, если выскочит которая? И шубу порвет, и все другое. Ужас!
И когда впереди
Собаки шли прямо на нее, опуская головы то выше, то ниже – будто подкрадываясь к добыче. Это были, скорее всего, обычные деревенские барбосы, но в этой ночи, в безлюдье и зловещем завывании ветра они показались Римме настоящими людоедами – чистые звери.
Она остановилась. Они неуклонно, беззвучно приближались, то низко припадая к земле, то резко вскидывая головы, вырастая до устрашающих размеров. От темноты оба казались черными, как смоль, и от этого еще более звероподобными.
Цепенея от страха, Римма оглянулась.
Никого.
Тогда она направила на них фонарик – прямо в морды. Может, отпугнет?
Фонарик высветил глаза, блеснувшие ртутной зеленью, узловатые лапы – но никак не остановил их приближение.
И Римма, оледенев от ужаса, использовала свое самое грозное оружие, о котором она в страхе совсем позабыла. Но страх же ей о нем и напомнил.
– Пошли вон! – вдруг гаркнула она, когда первый пес, забирая вправо, намеревался пробежать между ней и забором или заскочить в тыл, как ей показалось.
Крик был такой силы, что собаки рванули в разные стороны, и одна даже взвизгнула, – несчастная.
Путь был свободен.
Одержав столь легкую победу и чувствуя небольшие угрызения совести – напугала бедных псин, а они, поди, голодные, замерзли совсем, – Римма дальше уже пошла спокойнее.
Но шла и проклинала Валеру.
Все по его вине! Идет тут одна, мучается. Пьяницы, бандиты со всех сторон. Темень. Собаки вот лезут… Едва шубу не порвали. Бросил ее. А ей отбивайся. Вон, ноги еще трясутся. Ему что, он такой бугай, топает себе и топает, кто на него полезет, он сам кого хочешь напугает, а она иди и бойся, кто его знает, кто еще в этой темноте встретится. Бессовестный! На соли бросил, здесь бросил, скот, только просить умеет, а вот как с ней поступает…
Пройдя почти всю деревню – пролетев, – Римма увидела радугу огней над железнодорожной станцией и успокоилась. Пошла уже медленнее, легче. Посматривала на дома за заборами, темные, в земле плотно осевшие, на светящиеся в них окна, желтые, голубые, розовые, на голые деревья в садах, будто обнявшиеся скрюченными ветками, чтобы согреться, и думала, постоянно думала.
Глава пятая
Через пути Римма ходила обычно по низу, напрямую. Но сегодня дорогу загородил товарный состав, вставший без движения на первом пути, и она пошла через переходной мост.
На мосту людей сбивало к перилам, как рыбу в сети. Римма придерживала рукой шапку – сорвет, поминай как звали. Через шубу, через два свитера, через теплое белье так прохватывало – отнимались внутренности. Ветер гулял по путям, как по реке, ничто его не сдерживало. Да еще мороз за тридцать – когда эти морозы кончатся? И где та оттепель, о которой говорил Павел? Хорошо, дом рядом. Почти дошла.
Внизу было чуть тише. На остановке безлюдно – всех кого куда загнало. Обросший ледяной шкурой, стоял автобус боком к ветру, как бык. Вокруг него сгрудились маршрутки, пускали густо дым – грелись.
Римма зашла в магазин. Перевести дух от ветра, и купить Тишке вкусненького. Прошлый раз купила ветчины – не стал, паразит, есть. Понюхал, мордой покрутил – и не стал. А ветчина хорошая была, дорогая. Разбаловался страх. Она уже и не знала, чем ему угодить.
Выбрала паштет с гусиной печенкой. Он гусиную печенку любил, может, понравится. Но может и заартачиться, забраковать. На него находит. Ест что-то, ест – потом как отрезало. Что только он не перепробовал! Какие только деликатесы ему Римма не переносила! Измучилась вся. Что когда-то, как все нормальные коты, консервы всякие ел, корма, про то давно забыла. Он себя и котом-то не чувствовал, чтобы есть котиное. Ну да! Он был не меньше человека, а Римма подозревала, что и больше. Муж над ней издевался, а она знала – мужу до кота далеко. О, как далеко…
Вышла из магазина и совсем уже неторопливо, не боясь ни ветра, ни мороза, ни чего-либо еще, пошла домой. Благо дом – вот он, отсюда виден.
Дом был четырехэтажный рослый красавец. Римма любила его – обожала. Что от путей недалеко, поезда грохочут, свистки воют, диспетчеры переговариваются – мелочь. Привыкла давно. Только спится крепче под этот шум. А дом хороший. Комнаты просторные, потолки – три с половиной метра. Хоромы. Ее личные трехкомнатные хоромы. С кладовкой, балконом, кухней в десять метров и подвалом внизу. Когда двадцать лет назад Толику дали эту квартиру, Римма долго не могла поверить, что бывает настоящее счастье на свете. Может быть, тогда с ней и случилось это – вера в странное. В необъяснимое. А как было не поверить? После тесноты и непроглядности вдруг оказаться на чём-то вроде облака, квартира была на верхнем, четвертом этаже. И с этого облака глядеть вниз, и земли, тяжкой, душной, не чуять, и думать – не может быть! Потому что не может быть.
До сих пор это чувство ее не покидало.
Но сейчас она думала о другом.
Валера.
Римма поднялась наверх, почувствовав на последнем пролете, что слегка задохнулась. Все-таки вымотала ее эта соль. И через деревню неслась, как бешеная. Собаки еще… Надо себя беречь, а то так и до врача недалеко.
Она вошла в квартиру и мгновенно почувствовала: что-то случилось. И хотя Тишка, как обычно, вышел встречать ее, и терся о сапоги, обнюхивал сумку, вытягивая шею, – что-то случилось.
– Ну, что тут у вас? – спросила она у Тишки.
Конец ознакомительного фрагмента.