Когда не поздно простить
Шрифт:
«Все Валере расскажу, – мстительно думала Римма, пытаясь растворить в этой будущей мести снедающую ее ярость. – Пускай с этим старым козлом разберется. А то все шуры-муры с ним, а он – вон как про него. Друг, называется. Все они друзья. А как отвернешься, он тебе нож в спину».
Михалыч с Валерой вовсе не были друзьями, и даже не приятелями. Так, болтали в смену, обсуждали разное, выпивали – до Михалычевой завязки. Но друзьями не были. Однако же Римме так думалось легче. Все мужики, если послушать их треп, против баб, и в этом все они
Римма, чтобы не рявкнуть на Михалыча, угрюмо сжала зубы. И с непривычной тоской вслушалась в звуки ветра снаружи. Не идет?
Не шел. Шумел ветер, монотонно, как насос в котельной. Но никто не шел.
– Я схожу? – спросил у Риммы Костик, отставляя кирку.
Знал, что она согласится. Ждать дальше бессмысленно, что-то случилось. И надо кому-то идти за Валерой. А кому, как не Костику, его напарнику? Он же его и сменит, для того и идет.
Именно так невинно с виду все и выглядело.
А на самом деле: все, утрись, не дождешься своего, кинул тебя! Получила? А ты думала, все вокруг тебя плясать будут? Как же, жди.
Римма хотела бы задержать Костика, потянуть время. Вдруг все-таки придет? Покажет без напоминания, что помнит о ней, что рядом, что никогда не бросит, не оставит на позор и тяжелую эту работу.
Но как удержишь? Что еще сказать? Не молить же в самом деле: подождите еще немного, он придет, он обязательно придет, не может не прийти! Такого не может быть, чтобы не пришел!
– Иди, Костик, – распорядился Михалыч.
В Риммином согласии никто не нуждался. Власть ее падала стремительно, не остановить. И чтобы удержать хотя бы каплю ее, хотя бы слабую видимость – уже больше для себя, чем для остальных, – Римма тоже согласно кивнула.
– Иди, сменишь его, погреешься. А то совсем замерз.
Прозвучало почти убедительно. Для посторонних. Но своих-то не обманешь, как же.
Впрочем, Римма и в самом деле начала волноваться. А что, если и правда спит. Кто его знает? Стареет все-таки, сорок уже. Пьет. Организм слабеет, не тот, что раньше. Причем, во всех смыслах.
Тут Риммины мысли пошли в таком направлении, что она и уход Костика не заметила. Да, в самом деле… Стареет, а она как-то не подумала. Все молодым привыкла считать. И разница в десять лет, и вообще, какие его годы? А мужики изнашиваются быстро, да еще такие, как Валера, – недосмотренные. Она, конечно, старается, как может, но живет-то он сам по себе. Мать почти лежачая, от нее толку никакого, это Валера ее смотрит. А после того как Андрей, старший сын, повесился, она совсем ходить перестала. До туалета от силы. И все на Валеру. Он и готовит, и стирает, и убирает. Пьет, да, но дело делает. И тяжело ему, понятно, вот и сдал. А чрезмерной пылкостью в любви он никогда не отличался, тут больше Римма инициативничала. Нет, пока все шло нормально. Но были уже сигналы, были…
Она пожалела, что сама не пошла. Отправила этого недотепу, Костика. А все Михалыч! Неймется ему.
Римма с ненавистью глянула на старого болтуна. Скажи он сейчас хоть слово – растерзала бы!
Но Михалыч как раз взялся за лом и начал бить им соль. И Римма сдержалась. Нет, нельзя. Пока Валеры нет, надо молчать. Работать.
И тоже начала тереть соль, и все прислушивалась.
Идет?
Должен бы уже. Сколько тут идти-то?
Отчетливо лязгнула дверь. Римма и Михалыч, замерев, одновременно глянули друг на друга. Отвернулись.
Михалыч снова принялся колотить соль. Только хакать перестал – прислушивался.
Кто-то шел.
Кто? Валера?
Конечно, Валера, кто же еще?
Римма скрести не перестала, чтобы не выдать свое напряжение. Внутренне готовилась ко всякому. Но когда в щель между стеной и ширмой втянулась хилая фигурка Костика, едва поверила своим глазам. Еще подождала, не появятся ли следом плечища Валеры.
Не появились.
– Не пошел? – спросил Михалыч.
– Не-а, – покрутил птичьей головкой Костик.
– Что сказал?
– Послал меня, – ухмыльнулся Кости почти счастливо.
Он посмотрел на Римму. Она озадаченно смотрела на него.
Такого еще не было, и она, честно, растерялась. Просто не знала, что думать. Как-то опустело в голове, как в коробке из-под обуви. Ничего, одна жухлая бумага и все. И во рту стало сухо почему-то.
Внезапно она заметила, что в сарае уже совсем темно. Ширму широко не открывали, чтобы ветер не задувал, не наносил снега. Снаружи еще стоял день, но небо из блекло-белого как-то незаметно превратилось в свинцово-желтое. Даже желтушное какое-то, совсем на вид больное. Солнце ушло бесследно за эту желтизну, превратив подобие дня в начало вечера. Они работали как в шахте. Только холодно было до жути. Хоть работа и грела – проклятая эта работа.
Римма, опасаясь взрыва лампочки, щелкнула включателем. Удивительно, но лампочка зажглась, не лопнула. Она вспомнила, что электрики ввернули какую-то специальную лампу, против таких вот морозов. Еще подумала, что долбать им без Валеры до темноты. Больше ни о чем пока не думалось. Обычно она успевала за секунду прокрутить сотню мыслей. А тут – ничего. Пусто.
Михалыч снова закурил, облокотившись на лом, как Геракл на палицу.
И, видно, думал. Крепко думал.
– И что, совсем не пойдет? – спросил он Костика.
– Не знаю, – с охотой отозвался тот, опуская поднятую было кирку. – Ничего не сказал.
– А ты бы спросил! – с раздражением заметил Михалыч.
– Ага! – ухмыльнулся Костик. – Спросишь у него.
– Хоть не спал?
Костик бросил быстрый взгляд на Римму.
– Нет, не спал, – потряс он головой. – Так сидит.
– Сидит! – с еще большим раздражением повторил Михалыч. – Репу растит. А я тут за него долби!
Он посмотрел на Римму.
– Что-то твой совсем оборзел!