Когда не поздно простить
Шрифт:
И именно так он сейчас себя и вел, как посторонний, чужой человек, и именно это поразило Римму больше всего.
Чужой человек.
Вот как.
– Так а… помочь? – тихо спросила она, глядя на его неподвижное злое лицо.
Валера не ответил. Достал из пачки сигарету, закурил. Как будто спрятался за сигарету. Мужчины любят прятаться. За сигарету, за рюмку. За смерть. Иногда им легче умереть, чем посмотреть женщине в глаза.
«Трусы», – подумала Римма. Вечные трусы. И этот не лучше!
Валера молчал, как будто и говорить ему с ней было противно. Или он что-то другое чувствовал?
Так скажи! Не молчи…
Она подождала. У него была такая привычка: долго молчать, прежде чем заговорить. Привычка смешная, иногда он мог так замолчать в середине фразы, что-то до того оживленно рассказывая, и долго молчать, как бы собираясь с мыслями. Свои знали и терпеливо ждали, другие, не дождавшись, могли и перебить. Порой на него нападала словоохотливость, и он мог говорить хоть час, – выговаривался после похмельного молчания. И делал эти смешные паузы, иногда до целой минуты доходящие.
Нет, не заговорил. Курил, пуская дым перед собой, и на Римму даже не взглядывал.
Не замечал.
– Валера, что с тобой? – спросила она ненужное.
Он молча курил. Лучше бы рявкнул в ответ, как он мог. Это, по крайней мере, было бы привычно и понятно. А то курит и не замечает.
Что-то происходило, но что, Римма никак не могла понять. И это пугало ее больше всего.
– Там немного осталось, – чтобы только не молчать, проговорила она. – Надо помочь…
– Кому надо? – не глядя на нее, спросил он. – Мне не надо.
– Мне надо, – сказала Римма.
Он снова замолчал.
И напрасно она ждала, что заговорит. Он молчал и не обращал на нее внимания. Казалось, хоть ты день так простой – не обратит.
Сзади хрустнула дверная ручка – вошел Павел. Такой медведь, а подкрался так тихо. Поганая привычка. Да у него все привычки такие.
Глянул на Римму, на Валеру, все понял. И входил тихо, чтобы ухватить что-нибудь из разговора.
Не ухватил: не было разговора.
Римма в последний раз глянула на Валеру. Он мог еще обнадежить ее взглядом, коротким словом, жестом даже.
Не обнадежил. Ничего не сказал, не шевельнулся, не покосился в ее сторону. Глянул только на Павла, снова перевел взгляд на приборы.
– Говорят, оттепель идет, – сказал Павел, присаживаясь к столу. – Ты не слышала, Римма?
Она покачала головой.
– Дочка позвонила. Говорит, по радио сказали. Надо новости сегодня посмотреть.
Павел говорил и переводил взгляд с лица Риммы на лицо Валеры. И наоборот. И понимал, конечно, что здесь произошло, все прекрасно понимал. Жаль, не слышал только, о чем говорили. Слова – самый смак, они главное при таких делах. Одно слово сколько важного может содержать – бесценного! Но не слышал. Не было слов. И хотел сейчас хотя бы по слабым признакам определить накал разговора и его итог.
И Римма поняла, что она проиграла.
«Зря понеслась, – запоздало подумала она. – Надо было оставаться в сарае. Не бегать. Не просить».
Теперь поздно. Дура.
Она повернулась и быстро вышла из дежурки. Ничего не сказав. И это, конечно, Павел сразу возьмет на заметку. Скажет, выскочила как угорелая. Или что-нибудь в этом роде. А Михалыч добавит, что она так же вылетела из сарая. Пулей, мол, выскочила! А Валера ее послал. И будут смеяться. Все будут смеяться. Если бы Валера пошел вслед за ней, тема отпала бы сама собой. Это было бы нормально, привычно, и не о чем тут было бы говорить.
Но она побежала, а он остался. Вот и дура, вот и посмешище для всех.
Слезы хлынули из глаз – едва не смыло очки. Римма в секунду ослепла, сорвала очки, зажала глаза рукой. Ничего не видя, нащупала первый фильтр, скользнула за него, укрылась за толстым, холодным корпусом. Фильтры стояли в два ряда, по три в каждом, и были густо опутаны трубами. Римма спряталась надежно, как в лесу.
И первым делом уняла слезы.
Плакать – нельзя.
Не сейчас. Сейчас идти на мороз, на ветер, щеки намокнут, покоробятся. Нельзя. Не стоит того. И глаза опухнут, будут красными, больными. Веки вздуются.
Не плакать. Не сейчас.
Хотя поток напирал такой – плотина едва сдерживала.
Но Римма приказала себе еще тверже: нельзя. Потом. С этим можно подождать. Сильные женщины умеют управлять всем, в том числе и слезами. А Римма была сильной женщиной, и всегда об этом помнила.
Осторожно промакнув глаза и щеки платком, она посмотрела вверх, в высокий, как небо, потолок, поморгала. Ничего, главное – лицо. Все можно исправить, разрушение лица – нет. Поэтому сейчас никаких слез.
Римма надела очки, прислушалась, выглянула из-за фильтра.
Никто не видел?
Павел остался в дежурке, Петя сидел у себя наверху. Сверху мог ее видеть, но, скорее всего, не видел.
Начальник тоже где-то укрывался. Или в своем кабинете, или ушел в контору. Куда подальше отсюда. Тоже слабак. Ну, я тебе покажу!
Однако и это – потом. Успеется с начальником. Он-то как раз никуда не денется.
В отличие от Валеры. И хотя тот был совсем рядом – за стеной, но казалось, что он где-то на другом конце земли.
Да что с ним случилось-то в самом деле?
Он не был чурбаном – с чурбаном она бы и не связалась, мог понять ее состояние, и знал, что она сейчас переживает.
А если знал, значит, что, нарочно ее мучил?
Но если так – это еще неплохо. Это даже нормально, потому что это – жизнь. А не та мертвечина, которой от него повеяло.
И это его равнодушие показное? Чтобы ее позлить, сделать ей больнее?
Но за что? Чем она перед ним провинилась?
«Я же столько сделала для него! – подумала с негодованием Римма. – Как он мог все забыть?»