Когда охотник становится жертвой
Шрифт:
Она спускается в гостиную через час — сквозь неумолимо надвигающийся сон Кайл слышит её торопливые шаги по лестнице.
— Нет, это неправильно. Это твой дом, твоя ферма. Я буду спать здесь, а ты топай в спальню. — Кали бросает на диван свою подушку и, бесцеремонно спихнув его ноги на пол, бухается на сиденье. Она упрямо складывает на груди руки и насупливается, как маленькая — наверное, переняла эту привычку у детей.
— Мы ещё даже не поженились, а ты уже имущество делишь, — Кайл улыбается, приподнимаясь на локте. Свет с лестницы едва касается её правильных черт, её непослушных кудрей, пальцев с коротко стриженными округлыми ногтями. Такая красивая. Такая родная, и пусть вместе они были гораздо меньше времени, чем провели в разлуке. — Слушай, без тебя здесь бы ничего не было. Тут везде твои руки.
Её руки в налаженном хозяйстве, в упругих початках кукурузы, в простых льняных шторках — везде. Кали с любовью вела дом, растила детей, умудряясь успевать делать бизнес, умножать те две с половиной сотни, которые достались ему слишком легко и слишком сложно одновременно. Для Кайла этот вопрос никогда не стоял. Он отдал бы им всё, даже жизнь.
— Но спать на диване ты не должен.
— Ты знаешь, после нар этот диван — просто счастье, — Кайл будто бы назло устраивается поудобнее. — Хотя, если ты настаиваешь, я могу подвинуться. Попробуем уместиться. — Это дурацкое ощущение счастья никуда не девается, только растёт, Кайлу хочется смеяться, когда он хлопает ладонью по свободному куску пространства рядом с собой.
— Ничего смешного, — Кали глядит на него сурово, ведёт плечом, словно стряхивает с себя его назойливое внимание, гордо вскидывает подбородок. Колючая. Но это ненадолго.
— Я не смеюсь.
— Ладно, хватит, — она сдергивает с него одеяло в последней попытке отвоевать диван. Как дети, черт. Ничем не лучше трехлеток, мирно спящих наверху. Кайл хватает её за руки, прижимает к себе, ловко пересекает все её попытки сопротивляться. Кали затихает, а после её, наконец, прорывает — Кайл чувствует, как мелко трясутся её плечи, как намокает ткань футболки от её горячих слёз, которые она так долго в себе держала, чтобы быть сильной для своих сыновей.
— Я каждую ночь посыпалась, я снова молиться начала… Фрэнк фотографии твои привозил… в парадной форме, пластинки твои привёз… Я каждый день им показывала, рассказывала… чтобы они знали… Мне было так холодно, я не могла уснуть… Я так люблю тебя.
Спор о диване они решают в ту же ночь. Спустя девять месяцев Кали рожает девочку, которую они называют Николь. Ещё через два года Кайл находит в почтовом ящике открытку из Мексики. На обратной стороне её отпечатано фото — две держащиеся друг за друга ладони с одинаковыми татуировками на безымянных пальцах. На костяшках пальцев мужской руки Кайл видит знакомые, чуть кривоватые буквы — «Мама» — татуировка, которую Коул набил в шестнадцать. Дата отправки — десять дней назад. Брат жив. С улыбкой Кайл закрывает ящик и идёт в дом, рассеянно вертя карточку в руках. Ровное ощущение тихого семейного счастья превращается в эйфорию. Коул жив, теперь всё точно будет хорошо.
***
Закаты в Канкуне действительно хороши, жаль сложно оценить их в полной мере — единственный целый глаз видит лишь на тридцать процентов. Колено не восстановить, способность ходить прямо — тоже. Оливер Данэм теперь — списанный боец, старая развалина с клюкой. Это даже забавно. И не так страшно, как казалось раньше.
Многое теперь кажется иным. Когда он — один из самых искусных палачей — сам умирал под пытками, тёмные дали подсознания, в которые он порой проваливался, подкидывали ему удивительно яркие образы. Он видел Вельховена. Меган. Незнакомого жилистого мексиканца с татуировкой креста на запястье. «Энрике», — он протянул ему руку и Оливер зачем-то пожал её. — «Она скоро придёт. Передай ей, если спросят, пусть скажет, что ко мне. Её пропустят».
Тогда это казалось бредом, но не теперь. Оливер вынимает из сумки простую пузатую жестяную банку, снимает крышку с третьей попытки — четырьмя пальцами всё ещё не привычно — запускает ладонь в плотную серую взвесь. Прах. Всё, что осталось от красивой мексиканской девчонки, которая очень хотела жить. Которая отдала свою жизнь за него — за воина, которому в мирной жизни нет ни места, ни покоя. Она сделала выбор, он обязан принять его, и пусть в первые месяцы после ему хотелось отправиться следом. Данэм вскидывает руку, разжимает пальцы. Прах рассеивается над пляжем, смешивается с тёплым воздухом и песком, исчезает где-то наверху, словно душа, заточенная в банку, наконец, обретает свободу. Данэм высыпает остатки и бросает посудину в океан.
— Отдыхай, Ривера. Заслужила.
Он хромает вдоль побережья, расшвыривая здоровой ногой песок. До рейса в Лос-Анжелес ещё четыре часа. Стоит позвонить Ингрид, по крайней мере, к старости ему понадобится сиделка, а дальше — как получится. Оливер Данэм списан со службы. Теперь он по-настоящему свободен.
Эйса и Оливер. Альтернативный эпилог
Закаты в Канкуне действительно хороши, жаль сложно оценить их в полной мере — единственный целый глаз видит лишь на тридцать процентов. Колено не восстановить, способность ходить прямо — тоже. Оливер Данэм теперь — списанный боец, старая развалина с клюкой. Это даже забавно. И не так страшно, как казалось раньше.
Многое теперь кажется иным. Когда он — один из самых искусных палачей — сам умирал под пытками, тёмные дали подсознания, в которые он порой проваливался, подкидывали ему удивительно яркие образы. Он видел Вельховена. Меган. Незнакомого жилистого мексиканца с татуировкой креста на запястье. «Энрике», — он протянул ему руку и Оливер зачем-то пожал её. — «Она скоро придёт. Передай ей, если спросят, пусть скажет, что ко мне. Её пропустят». Оливер послал его в задницу.
Тогда это казалось бредом, но не теперь. Она действительно была на волосок от смерти. Но она справилась.
Оливер поворачивает голову, рассеянно вертя очки в оставшихся пальцах — оказалось, и четырьмя можно вполне недурно управляться. Её профиль выглядит размытым — эффект моушн блёр, как при видеосьемке экшна и погонь. Погони и экшн остались в прошлой жизни, теперь только море и удивительной красоты закаты в сердце туристической Мексики. Но всё равно чертовски непривычно, всё время дёргаешься, как собака на поводке, расслабиться ни хрена не можешь.
— Я ведь не помню ничего, кроме собственного имени. В башке совершенно пусто. Удивительное дерьмо.
Она всё не перестаёт удивляться. Отчасти он ей даже завидует.
— Ну-у, как сказал мне доктор, во время операции у него был выбор: или память, или речь. Он выбрал речь. Учитывая характер твоих травм, я думаю, выбор был верным.
Она знает лишь свое полное имя — Эйса Консуэла Ортега Ривера, знает, что родилась в Синалоа, в деревушке, названия которой даже на карте нет. Да и речь вряд ли восстановиться в полной мере — Ривера порой до сих пор “тормозит”, не может сформулировать мысль, не может говорить длинные фразы, срубается на полуслове. Зато тело помнит многое: как водить машину и как заряжать пистолет в том числе. В этом плане она преуспела куда больше, чем он.