Когда отцветают травы
Шрифт:
— Что случилось?
— Вам радиограмма от начальника связи корпуса.
— Идите, — сухо произнес Коломийцев, взяв шифровку, и потянулся за планшетом.
Я вышел. На улице вызвездило. Было свежо. Над лесом что-то зашуршало, засвистело, и потом вдалеке, со стоном сотрясая землю, ухнул тяжелый фугасный снаряд. Немцы били по тылам.
Стало опять тихо. Я пригляделся к тропинке и пошел на рацию.
— Стой, пропуск! — грозно окликнул Петька, и, узнав, добавил негромко: — Там, на рации, Загоскина. Говорит, пришла почитать. У нее в
— Дурак! — сказал я.
Петька не ответил и молча застыл у входа, зажав под мышкой карабин. Плащ-палатка на нем жестко зашуршала, будто жестяная.
Ольга сидела перед столиком с радиостанцией. На коленях у нее лежала книга. Ольга не читала, смотрела на огонь лампочки-шестивольтовки. Услышав мои шаги, девушка вздрогнула, обернулась, но потом опять приняла прежнюю позу. Я сел рядом и включил приемник. Ольга всё смотрела перед собой, и взгляд ее показался мне странным.
Что же произошло в землянке Коломийцева? Смутная догадка приходила мне в голову, но я отбрасывал ее прочь. Капитан всегда казался мне человеком выдержанным и не злым, и я не мог оскорбить его нехорошим подозрением.
Неожиданно Ольга уронила книгу и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакала.
— Что ты, Оля? — не выдержал я.
Она перестала плакать и подобрала книгу. В глазах ее был сухой блеск.
Время приема кончилось: мы включались в начале каждого часа. На передачу работать нам пока запрещалось: противник усиленно шарил по эфиру пеленгаторами. Я снял наушники и ждал, когда заговорит Ольга. Но она по-прежнему молчала, и взгляд ее был красноречивей всяких слов: «Расспрашивать не надо».
— Помешала я тебе, сержант?
— Что ты! Нисколько.
— Иди отдыхай. Я буду дежурить.
— Еще не время.
— Ничего, иди.
Я собрался уходить. Она неожиданно быстро шагнула ко мне и приложилась губами к моей щеке. Губы были горячие, как угольки, и лицо девушки пылало жаром. Я окончательно растерялся, а она подтолкнула меня к двери: «Иди!»
Часовым все еще стоял Петька. Он шепнул:
— Ну как, поцеловались?
— Идиот! — обозлился я.
— Ну, ну, полегче! — недовольно буркнул Петька и опять отступил в сумерки и замер на своем посту.
Я пошел к жилой землянке, запинаясь за кочки и корневища в кромешной тьме. Звезды куда-то попрятались. Стал опять накрапывать дождик.
Пришел ноябрь. В лесу стало студёно, болотистый грунт промёрз. По ночам в наши тылы прибывало много машин с боеприпасами, подошли танки. Чувствовались приготовления к боям.
Третьего ноября, в субботу, когда я опять дежурил, на рацию пришла Ольга. На ней — новенькая шинель, хорошо пригнанная по фигуре.
Она села, усталым жестом поправила шапку с жестяной звездой.
— Сержант, а у меня сегодня день рождения.
— Поздравляю, — я поспешно пожал ее руку. Рука была узенькая и мягкая.
— Спасибо, — сдержанно ответила она.
— Надо это отметить.
— Нет, нет! Я не хочу, чтобы об этом знали.
— Но почему же? Соберемся с ребятами, откроем фляжки, скажем тост…
— Не надо, — настаивала Ольга. — И если ты хоть кому-нибудь проговоришься, нашей дружбе конец.
Положительно у нее был непонятный характер. Разве можно скрывать такие вещи, да еще на войне! Мало ли бывает неожиданностей! Человеку исполнилось девятнадцать лет. Событие-то какое.
Но Ольга упрямо возражала. Я пожал плечами и обещал молчать, раз она так хочет.
Что бы ей подарить? У меня ничего не было ценного. Я был беден, как мусульманский дервиш. И цветов нельзя нарвать: все сковало холодом. Может быть, принести книгу? У меня имелся томик Блока, но уже истрепанный, зачитанный. И тут я вспомнил об одной безделушке, которая, вероятно, могла бы подойти девушке, и помчался в свою землянку.
Мы дружили с ребятами из разведроты. Моим приятелем был рослый, могучий парень, сибиряк Никита Самолов. Месяц тому назад его направили в дивизионную школу комсостава. Когда я пришел провожать его, Никита достал из вещевого мешка маленькую картонную коробочку и подал ее мне:
— Возьми на память. Может, больше не увидимся…
— Что это?
— Серьги, что ли… Я в бабьих безделушках не силен. Нашел в развалинах одного дома. Кончится война — подаришь своей милахе.
Чтобы не обидеть друга, я взял коробочку и вскоре забыл о серьгах с алыми рубиновыми подвесками, что лежали в ней на бархатной подкладке.
Опасаясь, что подарок мой мог показаться нелепым и банальным, я все-таки принес серьги Ольге. Она взяла их, достала карманное зеркальце и стала примерять.
— Они не держатся, — сказала она с сожалением.
Я вспомнил, как прилаживала серьги моя мать, и посоветовал:
— Надо проколоть мочки иголкой с белой ниткой, потом нитку обрезать и подождать, пока зарастёт. Будут дырочки…
Она сразу отвернула воротник шинели и достала иглу. Быстро проколола себе мочку уха и продела в место укола замок серёжки. Видимо, это было очень больно, так как на глазах у Ольги выступили слезы. Но она улыбнулась мне.
Рядом с рубиновым камешком выступила такая же яркая капля крови.
— Ты поторопилась, — сказал я. — Ухо может разболеться!
— Ерунда! Всего лишь маленькая капля крови… Красиво? Если я буду жива, то с этими серьгами никогда не расстанусь. Они мне будут напоминать о тебе.
Она всё гляделась в зеркало. Глаза ее радостно поблескивали, пышные волосы выбивались из-под ушанки, и мне казалось, что красивее Ольги нет никого на свете.
— Хорошее занятие! Привычка, унаследованная от дикарей! — услышали мы, и оба вздрогнули.
Мы не заметили, как в блиндаж вошел Коломийцев. Голос его был насмешлив и сух. Я смутился и сел к рации. Ольга стояла на месте, а рубин вызывающе ярко горел, освещенный лучиком света в блиндажном полумраке.