Когда пируют львы. И грянул гром
Шрифт:
– Отец зовет вас к себе, он в кабинете.
Уайт стоял возле камина. Борода его была припудрена дорожной пылью, лоб сморщился, как вспаханное поле, а глаза гневно горели.
– Войдите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь.
Они робко вошли и встали перед ним. Уайт постукивал хлыстом по правой ноге, выбивая из штанов облачка пыли.
– Подойди сюда, – приказал он Гаррику.
Тот повиновался. Отец всей пятерней вцепился ему в волосы, оттянул голову сына назад и некоторое время рассматривал шишку у него на лбу.
– Гм… – сказал
Потом отпустил волосы Гаррика, и они встали на голове хохолком. Бросил на стол хлыст.
– Теперь ты подойди, – велел он Шону. – Вытяни руки вперед – нет, ладонями вниз.
Кожа на обеих руках была содрана, одна костяшка даже распухла.
– Гм… – повторил он то же слово.
Повернувшись к полке возле камина, Уайт достал трубку и набил ее табаком из каменной табакерки.
– Черт бы вас побрал, какие же вы еще дураки оба, – сказал он. – Ладно, так и быть, рискну, возьму вас, для начала за пять шиллингов в неделю и на всем готовом. Ступайте обедать… Днем у нас много работы.
Не веря собственным ушам, они во все глаза смотрели на отца, потом опомнились и попятились к двери.
– Шон!
Шон остановился, понимая, что все закончилось слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Куда ты его бил?
– Да куда попало, папа, куда смог попасть, туда и бил.
– Это нехорошо, – сказал Уайт. – Надо бить вот сюда, – мундштуком трубки он постучал себе по скуле, – и кулаки надо сжимать покрепче, иначе не успеешь повзрослеть – переломаешь все пальцы.
– Да, папа.
Дверь за Шоном тихо закрылась. Уайт наконец позволил себе улыбнуться.
– А, все равно, хватит с них этого учения, – сказал он вслух. Он зажег спичку, раскурил трубку и выпустил изо рта клуб дыма. – Черт побери, хотел бы я на это посмотреть своими глазами. Эта конторская крыса в другой раз хорошенько подумает, прежде чем связываться с моим мальчиком.
12
Теперь перед Шоном легла дорога, которая так и звала помчаться в путь. Он был рожден, чтобы бежать, и Уайт Кортни наконец вывел его из стойла, в котором он прозябал, и показал, что и как надо делать. И Шон побежал, ничего не зная о награде, не имея понятия о протяженности пути. И все равно он бежал с радостью, не жалея сил.
Каждое утро, еще до рассвета, он стоял с отцом и Гарриком на кухне, глотал кофе из кружки, сжимая ее обеими руками, и с волнением встречал наступающий день.
– Шон, возьмешь с собой Заму и Н’дути, пройдешь вдоль реки и проверишь, не отбился ли кто от стада.
– Хватит и одного, папа, Н’дути тебе понадобится в бассейне с травильным раствором.
– Хорошо. Постарайся прийти туда до полудня, сегодня мы должны пропустить тысячу голов.
Шон проглотил остатки кофе и застегнул куртку на все пуговицы.
– Ну, я пошел.
За дверью на кухню конюх уже держал для него оседланную лошадь. Шон сунул винтовку в чехол и вскочил в седло, не касаясь ногой стремени. Он улыбнулся Уайту и, тронув лошадь с места, выехал со двора. Еще было темно и холодно.
Уайт стоял у дверей, провожая его взглядом.
«Такой самоуверенный, стервец», – подумал он.
Впрочем, он всегда хотел иметь такого сына и сейчас гордился им.
– А мне что делать, папа? – спросил стоящий рядом с ним Гаррик.
– Так… в загоне для больных есть несколько телок… – Уайт помолчал. – Нет. Лучше, Гаррик, пойдешь со мной.
Шон работал ранним утром, когда солнце еще утопало в дымке, словно ненастоящее, золотистое и мутноватое, а черные тени были длинными. Работал и под полуденным солнцем, взмокший на жаре от пота, и под дождем, и в густом, сером и влажном тумане, волнами накатывавшем с плато, и в короткие африканские сумерки, возвращаясь домой уже затемно. И каждая минута этого труда приносила ему наслаждение.
Он научился распознавать животных, отличать их друг от друга. Не по кличкам – клички давались только упряжным волам, – а по размеру, цвету и клеймам: теперь стоило ему пробежать взглядом по стаду, как он уже знал, какого животного не хватает.
– Зама, а где старая корова с изогнутым рогом?
– Нкози… – Зулус уже не звал его, как прежде, «нкозизана», то есть «маленький хозяин». – Нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее в глазу завелся червяк.
Болезнь животного Шон умел распознавать еще до того, как она начиналась. Первый признак – как животное двигалось, как держало голову. Он освоил, чем их лечить, как за ними ухаживать. Личинку мясной мухи – лить керосином на рану, пока они не посыплются, словно зерна риса. Офтальмию – промывкой глаз раствором марганцовки. Сибирскую язву и эмфизематозный карбункул – пулей, а труп немедленно сжечь.
Первого теленка он принимал под акациями на берегу Тугелы, один, до локтей закатав рукава рубахи и с неприятным ощущением скользкой, как мыло, грязи на руках. Потом уже, когда Шон смотрел, как мать облизывает теленка, а тот стоит, пошатываясь от каждого прикосновения ее языка, у него перехватило дыхание.
Его неуемной энергии хватало на все, и всего было мало. Работал он просто играючи.
Шон тренировался в верховой езде. Умел на полном скаку спрыгивать с лошади, бежал рядом и снова вскакивал в седло, потом повторял то же самое с другой стороны; на полном же скаку мог встать на седло в полный рост и вдруг, быстро расставив ноги, снова шлепался на лошадиную спину и на ощупь безошибочно находил ногами стремена.
Упражнялся в стрельбе из винтовки и уже со ста пятидесяти шагов мог попасть в бегущего шакала, пронзая тяжелой пулей посредине его небольшое, не больше фокстерьера, тело.
Частенько оставалась работа, которую приходилось делать за Гаррика.
– Шон, что-то сегодня я себя плохо чувствую, – бывало, говорил тот.
– Что такое?
– Да нога все болит, ты же знаешь, вечно ее натирает, когда я езжу верхом.
– Ну так дуй домой.
– Папа сказал починить ограду вокруг второго бассейна с раствором.