Когда пируют львы. И грянул гром
Шрифт:
Дафф выплеснул остатки кофе.
– В общем, с деньгами в кармане ты фигура, без них ты никто, и каждый может дать тебе в зубы.
Он полез в верхний карман, достал длинную черную сигару и протянул Шону. Шон отрицательно покачал головой. Дафф откусил кончик и сплюнул в костер. Взяв горящую веточку, прикурил и с удовольствием затянулся.
– Скажи, Дафф, где ты изучал горное дело?
– В Канаде.
Он выпустил изо рта струйку дыма, и ветер сразу унес ее.
– Небось помотало тебя по свету?
– Что было, то было. Слушай, все равно не заснем, холодно, черт побери, давай лучше поболтаем. За гинею я расскажу тебе всю свою жизнь.
– Сначала расскажи, а я подумаю, стоит ли оно того.
Шон накинул на плечи одеяло и приготовился слушать.
– Ловлю на слове, – согласился Дафф.
Он сделал театральную паузу.
– Родился я тридцать один год назад и был четвертым и самым младшим сыном шестнадцатого в роду барона Роксби – это не считая других, которые не дожили до совершеннолетия.
– Голубая кровь, значит.
– А ты сомневался? Посмотри на мой нос. И прошу тебя, не перебивай. Итак, довольно рано мой папаша, шестнадцатый барон, с помощью хлыста напрочь выбил из нас всякую естественную к нему привязанность. Детей он любил, но, как и Генрих Восьмой, абстрактно. Мы старались поменьше попадаться ему на глаза, и это превосходно всех устраивало. Как некое вооруженное перемирие. У нашего дорогого папочки в жизни было две великие страсти: лошади и женщины. В течение своих славных шестидесяти двух лет жизни он собрал неплохую коллекцию и тех и других. Последним предметом его, увы, так и не утоленного желания была моя пятнадцатилетняя кузина, кстати весьма смазливенькая, насколько я помню. Он каждый день брал ее с собой кататься верхом и, помогая садиться на лошадь и слезать с нее, лапал девушку где только можно. Она мне сама об этом, хихикая, рассказывала. Между тем папашкина лошадка, высоконравственное, достойное всяческих похвал создание, прервала его нечистоплотные домогания, лягнув папашу прямо в лоб – надо полагать, во время одной из таких трогательных манипуляций. Бедный папочка так и не оправился. Приключение так переменило его, что через два дня под скорбный трезвон колоколов и дружный вздох облегчения сыновей, а также соседей, у которых имелись дочки, его похоронили.
Даффорд наклонился и задумчиво поковырял палкой в костре.
– Все это было очень грустно. Я или кто-нибудь из моих братьев мог бы рассказать ему, что та самая кузина была не только хорошенькая, но еще унаследовала некоторые присущие нашему роду игривые инстинкты, которые она сумела развить поистине замечательным образом. И кому об этом знать лучше, чем нам? Мы были ее кузены, и тебе, надеюсь, известно, как это бывает между кузенами. В общем, отец так ничего и не узнал, и по сей день меня гложет некое чувство вины – мне следовало ему все рассказать. Он бы умер гораздо счастливее… Я тебе еще не надоел?
– Нет, продолжай. Полгинеи ты уже заработал, – засмеялся Шон.
– Безвременная кончина отца не принесла в моей жизни никаких чудесных изменений. Семнадцатый барон, мой старший братишка Том, как только получил титул, превратился в такого же отвратительного скупердяя, как и покойный отец. Представь, мне девятнадцать лет, карманных денег, которые я получал, на семейные хобби явно не хватает, и вот я сижу в старом родовом замке в сорока милях от Лондона, ковыряю замазку и давлю мух, моя чувствительная, тонкая душа изнывает в компании исключительно моих тупых братцев. Я не мог этого долго терпеть и уехал, зажав в потной руке трехмесячное содержание, которое я взял вперед, и слыша в спину прощальные напутствия братьев, которые долго еще звенели в моих ушах. Самое душещипательное из них было: «Писать письма не трудись».
Все ехали в Канаду – поехал и я, мысль эта показалась мне неплохой. Зарабатывал деньги, тратил. Заводил женщин, бросал. Но в конце концов охладел ко всему.
Сигара Даффа погасла, он снова ее раскурил, посмотрел на Шона:
– Охлаждение ко всему было настолько сильным, что, доставая свое хозяйство, чтобы пописать, мне казалось, что я и его отморозил. И вот я стал мечтать о неведомых тропических землях, о белых пляжах, о солнце, экзотических фруктах и еще более экзотических девушках. Обстоятельства, которые заставили меня уехать, столь необычны, что мне больно о них вспоминать, поэтому лучше их опустить. Уезжал я, мягко говоря, с несколько запятнанной репутацией. И вот теперь ты меня видишь здесь, медленно замерзающего в компании бородатого головореза… и на много миль вокруг ни одной экзотической девушки.
– Какая трогательная история и как прекрасно рассказана! – Шон даже зааплодировал.
– Одна история тянет за собой другую – теперь давай послушаем твой печальный рассказ.
Улыбка Шона сразу завяла.
– Родился и вырос здесь, в Натале. Ушел из дома где-то неделю назад, тоже при печальных обстоятельствах.
– Женщина? – с глубоким сочувствием спросил Дафф.
– Женщина, – не стал отрицать Шон.
– О, эти милые шлюшки, – вздохнул Дафф, – как я их люблю…
4
Перевал бежал по хребту Дракенсберг, как извилистая кишка. С обеих сторон черными отвесными стенами громоздились горы, поэтому путники двигались, как правило, в тени и солнце видели всего несколько часов в середине дня. Потом горы вдруг расступились, и люди оказались на открытой местности.
Перед ними лежал высокогорный вельд. Совершенно пустой и плоский, густо заросший разнотравьем, он простирался до самого горизонта, где бледное, безоблачное небо встречается с землей. Но острое чувство одиночества здесь не могло подавить другого чувства: с каждой оставленной позади милей, с каждой следующей стоянкой рядом с вьющейся лентой дороги в груди обоих нарастало азартное волнение. И вот наконец они увидели первый, написанный от руки дорожный указатель. Одинокий и жалкий, как пугало посреди поля, он раскинул в стороны две стрелки: на той, что указывала вправо, было написано «Претория», на той, что влево, – «Витватерсранд».
– Хребет Белой Воды, – прошептал Шон.
Название звучное, звонкое – оно звенело не менее чем сотней миллионов фунтов золотом.
– Да-а, мы тут не первые, – пробормотал Дафф.
Дорога, ведущая от развилки влево, была глубоко изрыта колесами множества прошедших по ней фургонов.
– Сейчас не время думать об этом. – Шона уже охватила золотая лихорадка. – Наши клячи едва плетутся, надо ехать, пока они еще могут идти.
Скоро на горизонте, на самом краю пустынной равнины, показался ряд низких холмов, таких же, как и сотня других, которые они пересекли прежде. Путешественники поднялись повыше и с высоты посмотрели вниз. Два хребта, северный и южный, шли параллельно, бок о бок, милях в четырех один от другого. А в неглубокой долине между ними, отражая солнечный свет, блестели болотистые озерца, которые и дали название этой местности.
– Ты только посмотри! – простонал Шон.
По всей долине были разбросаны палатки и фургоны, а между ними на фоне травы, как свежие раны, зияли пробные шурфы. Они выстроились в цепочку по самому центру долины.
– Жилу разрабатывают, – сказал Дафф. – Мы опоздали, тут все уже застолбили.
– Откуда ты знаешь?
– Разуй глаза, парень. Ничего не осталось.
– Может, хоть что-нибудь пропустили?
– Эти парни ничего не пропускают. Пошли вниз, я тебе покажу.
Дафф пришпорил лошадь, и они стали спускаться.