Когда приходит Андж
Шрифт:
Зазвонил телефон, Стаканский с тоской отметил внезапную дрожь, подумал, что теперь — на долгие недели — обречен уныло ждать ее звонка, жить в постоянной готовности… Отец, возившийся в прихожей на отход, взял трубку.
— Тебя. Прелестный детский голосок.
— Но-но, без комментариев! — подумал Стаканский, и тут как бы все вокруг осыпалось, завалив его по колено обломками: в трубке была Анжела.
— Да вот, решила позвонить, кхе! — сказала она.
— Я в этом не сомневался, Анжела, — высокомерно заявил он, что вышло весьма гнусаво.
— Красивое имечко, — пробормотал отец, уходя.
— Ладно, не задавайся! — ее и вправду детский голосок в трубке, — Меня немного зацепило, вот и все.
— Я ужасно рад, Анжела, — он повторял ее имя, как обычно повторяют — «да, сэр».
— А кто это брал трубку, отец?
— Пахан. Он видишь ли, писатель…
— А мать у тебя есть?
— Нет. Я ее и не помню.
— Так. А у меня наоборот: не было отца.
— Значит, мы чем-то похожи.
— Значит. И ваще — почему ты не пригласишь меня в гости?
— Приезжай хоть сейчас.
— Ну, говори адрес, а то передумаю.
Стаканский продиктовал, объяснив интимные подробности дороги, его охватил настоящий ужас, он подумал, что успеет принять душ, но не успеет прибрать квартиру, да и как одеться, если все грязное, и нету в доме ни капли вина — неужели это произойдет именно сегодня… Он увидел в ванной кучу носков и трусов, своих и отцовских, спрятал в бачок, достал из потайного ящика ксерокс Бродского, небрежно положил на ночную тумбочку: будем говорить… Вдруг на него глянула грудастая, с похотливым изгибом женщина, он сорвал плакат со стены, засунул под кровать, но, подумав, перепрятал в стол, в этот момент раздался звонок, он открыл дверь, придав лицу безразличное выражение, и увидел девочку с ободранными коленками, какую-то странную, коленастую девочку-кузнечик, она заученным тоном спросила макулатуру, но за ее спиной лязгнул лифт и, приветственно размахивая рукой, вышла веселая Анжела.
Стаканский принялся неловко снимать с нее шубку, бормоча, подобным светским жестам его никто так и не научил. Анжела нервно дернула плечом.
— Наизнанку, — сказала она. — Рубашечка, батенька, наизнанку-с! Бить тебя сегодня будут, малыш, поди-ка лучше переоденься.
Стаканский не стал переворачивать рубашку, а надел новую, с петушками на белом поле, думая, что так будет смешно, но Анжела даже и не заметила, она прогуливалась, по-хозяйски осматривая вещи, вдруг влезла в отцовский шкаф, двумя пальцами вытащила на свет его голубые зимние кальсоны, послушала, как шумит стромбус, сделала раковиной круговое движение, мультипликационно побрившись.
— У меня такое чувство, будто я уже была здесь, — задумчиво проговорила она, перекладывая на столе листы отцовской рукописи. — Банальное, впрочем, чувство, дежавю называется… «Ка-мен-ный-гусь» — прочитала она по складам. — Это что за порода такая?
— Роман так называется, — замахал руками Стаканский, неловко изображая крылья.
— М-да. Сам ты — каменный гусь.
Стаканский терпеливо ждал, когда наступит момент его триумфа, но вышла заминка: попав в «мастерскую», Анжела первым делом рассмотрела карту Парижа на стене, удивилась классическому Цейсовскому биноклю, через который Стаканский изучал даль на пленэре, и лишь потом, оглядевшись, заметила картины.
— Ты еще и рисуешь, — фыркнула она, ногтем проверив качество холста.
— Пустяки, — засмеялся Стаканский. — Мажу потихоньку.
— Оно и видно, что пустяки… Забавная семейка. Ну и? Будем мы что-нибудь пить? Кстати, куда это делся пахан?
— Он на эту… На студию, — предательски осклабился Стаканский, чувствуя, что через несколько минут уже не сможет выдавить ни единого слова.
— Ладно, я сама сварю, — сказала Анжела, вильнув попкой. — Отвори-ка мою сумку — ахнешь!
Стаканский открыл ее нежнейшую прохладную сумочку и вправду — театрально ахнул: среди интимных тюбиков и флакончиков темным гранатом внутри плеснула — бутылка вина.
Вскоре глаза Анжелы заблестели, Стаканский, чувствуя в груди ободряющее винное тепло, заговорил об искусстве, о Ван-Гоге, о собственном Божьем даре… Анжела небрежно глянула на часы.
— Гавно это все… — вздохнула она, и Стаканский вдруг ошарашенно подумал: да знает она — и о бабуле, и о Майе, мальчиках, более того — Майя она и есть…
— Давно это все… — томно вздохнула Анжела, — Известно… Ты бы сварил мне что-нибудь новенькое, крепкое…
Стаканский осмелел, встал, прошелся с бокалом по кухне, прицелился на ее гладкую, удивительно выгнутую спину и, зажмурясь, опустил руку ей на плечо. Анжела вскочила.
— В чем дело? — «в» она произнесла как «ф», запахло чем-то уголовным… Стаканский, решив, что отступать поздно, неловко сгреб девушку в охапку и стал целовать, Анжела отпрянула и залепила ему крепкую пощечину.
— Идиот. Я вовсе не это имела… Дай-ка мне одеться.
Он двинулся за ней по коридору, тускло мыча. В этот миг раздался бодрый хруст ключей, и в дверь ввалился отец — весь мокрый, пахнущий весной. Анжела, почему-то испугавшись, пробежала обратно на кухню. Стаканский был благодарен такому сплетению событий.
— Вина бухнешь?
— Отнюдь, — сказал отец, потирая ладонями.
Анжела сидела, скрестив руки на груди и нервно болтала ногой. Она все еще переживала внезапный натиск мужчины.
— Вот познакомься, это…
— Клава, — быстро сказала она. Стаканский улыбчиво кивнул, делая вид, что рад такой остроумной шутке.
— Боря, — сказал отец, оценивающе осматривая бутылку на столе.
Стаканский налил, и все трое выпили. Отец взял с тарелки самый большой бутерброд и откусил сразу половину.
— Ужас хочется есть, — пояснил он с полным ртом.
— Я тоже ужас как люблю поесть, — сказала Анжела, схватила бутерброд и куснула, испустив звериное рычание.
— Девушкам это полезно, весьма… — отец понимающе закивал ей, вдруг улыбка застыла на его лице, глаза стали медленно вылезать из орбит.
— Что вы! — оживляясь, продолжала Анжела. — Я, бывает, съедаю целые горы бутербродов, такой на меня нападает жор, свиняк, я не могу остановиться, на пузе можно играть, как на церковном барабане… Что с вами? Эй!