Когда приходит Андж
Шрифт:
Внезапное сходство исчезло, будто отец снял чужую голову и рассмеялся, довольный произведенным эффектом — Стаканский так и увидел эту метафору: человек снимает голову и, дико хохоча, высоко отшвыривает ее с глухим пинком. Галлюцинация, из глубины детства догнавшая его, разлетелась на куски. В такой момент могла бы зазвучать музыка, торжественная и тихая, прямо говорящая о том, что все обошлось.
4
Отец источал запах кофе и табака.
— Куришь? — спросил он, и Стаканскому стало неловко за этот демократический жест. Он взял предложенную сигарету и засунул за ухо, и с этого дня началась между ними странная многолетняя игра.
Отец называл его «молодой человек» и «дорогой мой», реминисцируя Версилова — с различными эмоциональными оттенками, от благодушных до уничижительных, придумывал ему какие-то оригинальные развлечения, например, внезапную экскурсию в Ленинград (Собирайся, твой поезд через два часа) или экзотического персонажа (Знакомься, твой тезка, поэт Андрей Макаревич) Однажды он отвел Стаканского в художественную студию, которая оказалась просторной комнатой с окнами в зимнюю тьму, где на полу по большой афише ползал художник, руководитель. Стаканский получил задание: нарисовать карандашом с натуры гипсовую греческую голову с белыми глазами, удивительно ненастоящую. В афише намечалась глупейшая грамматическая ошибка, Стаканский, полный искреннего желания ее предупредить, влез не в свое дело, нарушив естественную иерархию умов, вследствие чего эскиз был категорически разбит, художественный талант юноши взят под сомнение… Ох, как много в его жизни зависело от этого идиотского пустяка: он никогда больше не появлялся в студиях, никогда не имел учителя-профессионала, не получил никаких корочек, не усвоил азов, что всегда давало окружающим поставить под сомнение всю его живопись, в конечном итоге — всю его жизнь. Однажды он застал отца в своей комнате (мастерской она называлась) и навсегда запомнил его брезгливый жалостный взгляд… И зачем было разыгрывать сдержанное восхищение, выражать скромные отцовские надежды?
Между ними установились ровные, безысходные отношения молчания, Стаканский пресекал все попытки задушевных разговоров, уходил из дома и шатался по улицам до поздней ночи, изучая новый город своей жизни, много рисовал, вяло реагировал на похвалы, отец часами стучал на машинке, преимущественно, по ночам, три-четыре месяца в году его не было, приходили открытки из разных городов, краткие, формальные, с наивными попытками подружиться, и так прошли годы, отец заметно поседел, Стаканский регулярно влюблялся в его женщин, одну из них звали Алла, однажды он решил перечитать отцовское писево и неожиданно открыл одну весьма остроумную фантастическую повесть, ничем не хуже Шекли, однажды он сам попробовал писать — это уже на первом курсе, в бездарном и бессмысленном МИРЕУ, куда по блату устроил его отец.
Стаканский не мог придумать сюжета: все приходившие варианты были либо вторичны, либо глупы, выяснилось также, что он не может написать ни строчки о человеке, который был бы старше его, да и вообще — никак не ложился на бумагу никакой другой человек.
Героем его романа стал художник, он должен был пройти тяжкий путь от уверенного сознания собственной гениальности до полного разочарования в своих силах, концовка предполагалась открытой: он стоит на распутье, с ужасом понимая, что годы штудий растрачены зря, что жизнь свободного живописца, полная приключений и тайны, теперь превращается в самую заурядную растительную жизнь обыкновенного человека — с нищенской зарплатой, женой в халате, вечерним телевизором, медленным приближением смерти…
Стаканский реализовал один из вариантов своего бытия, хотя и не сомневался в том, что из него выйдет толк, и через десять лет — срок, казавшийся тогда неисчерпаемым — о нем заговорит весь мир, и судьба уже уверенно брала первые аккорды: как-то раз знакомый художник, подвязавшийся на звучащей подвижной скульптуре, металлических конструкциях, образующих зримую додекафонию, привел к нему волшебно пахнущую свободой, лишенную возраста француженку, которую почему-то звали Аврора, и она купила картину, отвалив немыслимую для него сумму, четыреста целковых — четыреста франков Винсента, само собой напрашивалось сравнение, услышанное в отрочестве от покойной бабули..
Картина называлась «Люди», на ней было изображено несколько миллиардов человек, причем, нельзя было разобрать ни одного лица, так как они стояли, опустив головы. Люди были обнажены, их фигуры, в перспективе сливались в однородную серую массу, которая была сущностью земли, взбиралась на холмы, заполняла овраги, образовывала берега дымной реки. Кое-где на светящихся столбах взлетали отдельные тела и, в перспективе уменьшаясь, вырастали редкие голубые деревья неземного образа… От картины веяло ужасом и смертельной тоской, вся ее прелесть была в невозможности единственно верного варианта истолкования: это могли быть и узники, и люди, погибшие в войнах, и просто люди, жившие на Земле, впрочем, ничто не доказывало, что художник нам изобразил именно Землю…
Вот эта монотипическая многоплановость, в сущности, обращение к единственному сознанию, умножение смысла картины на количество зрителей — было для Стаканского одним из главных рабочих принципов, его экзистенциальной концепцией. Увлекался он и чистой монотипией, свободным течением красок по мелованной бумаге, и в сочетании немыслимых форм и цветов зритель был волен видеть лишь то, что ему хотелось видеть. Возможно, если бы Стаканский дожил до открытия вернисажа в Битце, то стал бы богатым, преуспевающим живописцем…
5
А если всего-навсего Александра? Просто Шурочка?
Стаканский был человеком мечты. Предметы мира служили лишь манекенами для переодевания в новое качество, в собственную проекцию, удобно размещавшуюся в голове хозяина, составляя для единственного на Земле человека искусственный рай.
Стаканский выдумал себе друга, ровесника, он жил в далеком прелестном городе, автор построил для него довольно вместительный экзотический дом над самой водой, творчески развив сгоревшую дачу Майи, мысленно беседовал с ним и писал витиеватые письма (мысленно) невольно имитируя язык того литератора, которым увлекался в данный период.
Он вообще был склонен окружать себя воображаемыми фигурами, налюбленными фантомами души: когда-то в детстве у него был столь же мультипликационный, все понимающий отец, он умер в страшных муках с появлением настоящего. С отроческих лет в его ночном сознании завелась внимательная сонная женщина, она взрослела вместе с ним и с годами стала такой реальной, будто готова была материализоваться. Стаканский боялся, что она не умрет, когда у него появится настоящая…
Он слишком много фантазировал, не догадываясь об опасности этого занятия: за двадцать два года жизни внешний мир был значительно подменен внутренним, действие — замыслом, уже ушло в небытие несколько обдуманных и вовремя не написанных полотен, уже были исчерпаны — успешно прокручены в мозгу и забыты — увлекательные путешествия на байдарках, легкие, лишенные силы тяжести, восхождения в горы, и уже несколько женщин, каждая из которых, по закону вариантности, могла стать частью судьбы, прошли мимо, нетронутые, даже не подозревая, что в сознании Стаканского были венчаны, народили ему детей, состарились и умерли.
Стаканский редко пропускал лекции, не ерзал на месте, не игрался с соседями, не писал любовных записок — черт его знает — не будь он художником, не отличайся от других одной лишь деталью — умением рисовать, т. е. быстро и точно обводить плоскую проекцию своего поля зрения (казалось бы, так просто, почему мы все этого не умеем?) — то был бы он таким же, как все, жил студенческой жизнью, пьянствовал и блядовал, играл на лекциях во все эти игры — в Морской бой, в Крестики-нолики, в Жопу, в Пятку и в Сиську — но вся беда была в том, что он никогда не причислял себя к всеобщему братству — Gaudeamus igitur! — он был «я и они»…