Когда приходит Андж
Шрифт:
Он поднялся на четырнадцатый этаж, в пустом коридоре гудели испорченные люминесцентные лампы, дул мягкий внутренний ветер. Стаканский постучался в семьдесят первую комнату, ответа не последовало, тогда он крутнул ручку и вошел.
Анжела сидела в кресле к нему спиной, уже успев закрыть уши двумя лопухами, погрузившись в эгоистический стереомир. Стаканский присел на край стула и с интересом огляделся. Три кровати, согласно социальному рангу первокурсников, среди книг, между прочим, сборник Цветаевой, на стене неизвестно откуда добытая репродукция Сальвадора Дали, высокой печати прямо в глаза летящие пчелы-тигры. Анжела действительно оказалась женщиной его мечты… Он вслушивался, пытаясь определить природу комара, и «Флойды», жужжавшие в ее наушниках, вполне подтверждали эту мысль. Он сидел, щурясь от удовольствия, и только одна нелепая деталь чуть раздражала его: черная электрическая бритва, разложенная на тумбочке.
Вдруг, вероятно, услышав с обратной стороны Луны, как взгляд гостя гремит стаканами на столе, человек, сидевший в кресле, медленно повернул голову и смерил Стаканского строгим взглядом. Это был незнакомый студент, тучный грузин с гладковыбритыми сизыми щеками. Стаканский пошатнулся на стуле, сделав ладонями дрожащий жест, на тему «а черт меня знает».
— Анже Ламильник? — спросил грузин, выслушав путаные объяснения. — Это наверху, на семнадцатом этаже, прямо напротив Мэлора Сакварелидзе, моего лучшего друга, у него на двери нарисована земляника. Мэлор — это значит Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция. Подожди. Меня зовут Гиви. Ты хочешь вина?
Стаканский не мог устоять перед соблазном выпить в халяву. Для храбрости, решил он в свое оправдание… Он еще не понимал, какую мерзкую яму приготовила ему судьба.
Шторы на окне были густого цвета моренго, они преобразовали комнату в лучистый аквариумный мир, казалось, из-под кровати вот-вот вылетит рыба…
— Саперави, Цинандали, Васисубани? — предлагал Гиви, гремя в шкафу батареей бутылок. От такого количества Стаканский ошалел.
— Киндзмараули, Вакханали, Амонтильяди?
Через несколько минут они подружились, опрокидывая стакан за стаканом — охлажденное светлое, шамбрированное красное, Гиви научил Стаканского дегустировать, вытягивая губы трубочкой и цокая языком, Стаканский был совершенно счастлив, все больше набираясь храбрости, ему казалось, что стоит только войти к Анжеле, решительно ее обнять, нашарить выключатель на стене…
Он так распалился, что, кивнув на фотопортрет Сталина, выглядывавший из-за портьеры, весело спросил:
— А это тебе зачем, тир держишь?
— Что такое «тыр»? — спросил Гиви, улыбаясь.
По мере того как Стаканский объяснял, жестикулируя, Гиви все больше мрачнел, становясь каким-то репчатым, затем отставил стакан и крупно, профессионально ударил Стаканского в нос, мигом отскочив, чтобы тот не забрызгал его кровью. Стаканский, бывший всю жизнь трусливым на драку, зажал нос платком и пошел к двери, выписывая ногами синусоиды боли.
— Стой! — крикнул Гиви. — Я пошутил.
Он огромным прыжком нагнал Стаканского и ухватил за печень.
— Я больше не буду. Сталин мудак.
— Нет-нет! — затряс годовой Стаканский. — Я тороплюсь. Меня девушка ждет. Я хочу в туалет.
— В баночку пописяешь, — прошептал Гиви. Он часто задышал, отдирая пальцы Стаканского от дверной ручки, и Стаканский, наконец, все понял, что и придало ему сил вырваться в коридор.
— Подожди, дорогой… Свояк! — Гиви унижено шел за ним, хватая за полы. — Цоликаури, Эрети, Эякуляти!
Стаканский свернул на лестницу и побежал. Гиви неотступно следовал за ним, гнусаво канюча. Стаканский прогромыхал по ступеням, слыша за собой умоляющий шепот. Он был на две головы выше, этот Гиви, но из-за своей чудовищной полноты с трудом поспевал за ним. Стаканский толкнул тяжелую жестяную дверь и оказался в подвале – зеленоватым светом залитая лестница, ведущая глубоко в землю, была единственной возможной дорогой, и он бросился по ее скользким ступеням, пробив еще одну дверь, оказался в туннеле, где неровно горели разноцветные фонари и поблескивали рельсы. Огромная крыса скользнула меж ног, обдав его зловонным звериным теплом, Стаканский побежал по шпалам, задыхаясь, Гиви грузно двигался за ним… Стаканский, хоть и имел более длинные ноги, был менее вынослив, поэтому расстояние между ними медленно, терпеливо сокращалось. Они пробежали мертвую, слабо освещенную в этот ночной час станцию «Арбатская», в зоне «Площади революции», где горбатые скульптуры с мерзким скрипом шевелили конечностями, они шли шаткой спортивной ходьбой, а под «Курской» – ползли, цепляясь за мокрые стены и осклизлые кабели. Стаканский чувствовал, как Гиви дышит ему в шею, слезы лились из его глаз, вдруг он ясно ощутил себя спящим в собственной кровати: тикали часы и капала на кухне вода – голенький, в трусиках, в маечке – и нет никакого Гиви, но чем отчетливее было это видение, тем гаже было возвратиться в реальность, где Гиви, уже не дыша, но клокоча большим горлом, настиг его, повалил на шпалы и, стеная от наслаждения, изнасиловал.
8
Выбравшись через вентиляционный люк, после полной ночи мрачного блуждания по трубам, мучительной истерики без единого зрителя, поистине героического, гладиаторского сражения с гигантскими крысами, из которого он, к несчастью, вышел победителем, — Стаканский долго мылся в общественном туалете на Николаевском вокзале, сдирая пятна дегтя с локтей и колен. Он приехал в институт часом раньше и ждал Анжелу на лавочке за мусорными ящиками, несколько раз его бросало в какой-то зыбкий, патологический сон, где ненавязчиво менялись времена года, падал снег, падал тополиный пух, наступала незаконная ночь, наконец — сумочкой рисуя в воздухе любопытную радугу — из-за угла выбежала Анжела, остановилась, подняла ножку и через плечо глянула на свой каблук. Стаканский двинулся к ней, улыбаясь. Вместо приветствия девушка молча протянула ему туфельку: почини.
Стаканский извинился, что не зашел вчера, как было указано, стал витиевато объяснять, что ошибся комнатой, долго блуждал, вероятно, перепутал номер… Анжела странно смотрела на него исподлобья, он вдруг подумал, что перед ним другая девушка, всего лишь похожая на ту.
— Анжела, — сказал он.
— Я самая. Уже семнадцать лет с хвостиком. А ты-то кто?
— Ну как же? Вчера…
— Вчера не сегодня. Ах-да, припоминаю! — она весело хлопнула его по плечу. — Забавный тип. Какую-то фигню порол про водокачку… Спасибо, — она бережно приняла подлеченную туфельку.
— Давай встретимся сегодня вечером, — как можно беспечнее проговорил Стаканский, — пойдем куда-нибудь…
— Нет. Сегодня я занята.
— А завтра…
— И завтра. Если девушка говорит, что она занята, значит, она ваще не хочет, понятно?
— Может, ты позвонишь мне, если вдруг, когда-нибудь…
— Нет. Я ненавижу говорить по телефону.
— Все-таки возьми, — Стаканский подал ей визитную карточку отца, где «Борис Николаевич» было художественно переправлено на «Андрей Борисович», Анжела машинально засунула бумажку за лифчик, щелкнула Стаканского по носу и быстро побежала наверх.
Стаканский остался стоять на ступеньках, кто-то шлепнул его по спине, он поднял голову: это был Гиви… В своем новом сером костюме, сером галстуке, с кожаным портфелем, крошечным в его руках, он приглашал Стаканского идти на занятия, деловито постукивая пальцем по циферблату часов… Стаканский замотал головой, пошел прочь, дома лег, не раздеваясь, и сразу уснул, очнулся, вспомнил все и тихо завыл.
Был ранний вечер, в комнате стоял, затхлый солнечный свет. Стаканскому показалось, что она знает, как он провел эту ночь, на него напал знакомый с детства страх, будто бы все вокруг видят его мысли, его сокровенные желания, видят его насквозь, как Родиона Романыча, а он движется в этом коварном мире зеркал, не понимая, что с него уже содрали кожу.