Когда приходит Андж
Шрифт:
— Пожар! Пожар!
Андж выбежал на веранду и увидел охваченную жирным дымом Водокачку, внизу стояла пожарная машина, и люди в касках тянули шланги, все жители поселка вышли из домов и радостно обсуждали пожар, вдруг откуда-то вылетел водокач дядя Вова, Первый министр, и заорал, размахивая руками:
— Там! На Водокачке! Ацетилен!
Услышав это слово, пожарники переглянулись, поспешно запихали шланги в машину и уехали. Жители поселка пришли в движение, вываливая через западные ворота, бабуля схватила Анджа и побежала по ступенькам, дедушка, вращая колеса, быстро катил за ними.
Люди несли в руках все, что успели взять: одеяла, сумки, мальчика Андрея, других маленьких детей, хрустальные вазы и фарфоровые чашки… Они столпились далеко от поселка, на холме, глядя сверху на свои покинутые жилища, Андж увидел Майю и мальчиков, они были разобщены, каждый стоял со своими родителями, чуть в стороне возвышался огромный торс Короля, Митрофана Приходько, без формы, в сером спортивном костюме, вдруг Водокачка, превратившаяся в сложной формы огненную фигуру, приподнялась, как бы выйдя из себя, раздался оглушительной силы гром — колокол боли в ушах — и последнее, что увидел Андж, теряя сознание, была кольцевая, бегущая во все стороны взрывная волна, в считанные секунды уничтожившая поселок НКВД.
Первое время они жили в палатках, расположение которых повторяло поселок, затем переехали в один общий многоэтажный дом с лифтом, где стали соседствовать уже по вертикали, через несколько недель умер дедушка и его отвезли на кладбище, Майя, Король, мальчики – исчезли из жизни Анджа, как и все прочие жители северного, дачного берега Шумки. Вскоре, говорят, и саму Шумку заключили в трубу, и – представь себе – нету больше на свете этой реки.
3
В момент взрыва Андж посмотрел на Майю, которая выглядывала из-за бедра своего отца, высокого синего человека в редкой, и потому красивой, прокурорской форме — перевернутый огненный гриб задрожал в этих серых бесстрастных глазах и, падая в небытие обморока, Андж ухватил и взял с собой ее быстрый вопросительный взгляд, будто и вправду она была в чем-то виновата, и через десять лет, в день полного солнечного затмения, гораздо менее старшая, она снова мелькнула перед ним, как бы высунув язык и повертев косичками, чтобы опять, дразня, исчезнуть на неопределенные годы, — Андрей знал, что не навсегда, и был спокоен, спокоен…
Его лишь занимал вопрос: где, когда, при каких обстоятельствах… Поскольку это случится неожиданно, надо все время быть готовым. Андрей уже догадывался: мир настолько тесен, что едва может соперничать своим простором с площадью небольшой комнаты… Однажды выяснилось, что Майя отпустила его еще на шесть лет, предоставив ему более двух тысяч безусловных дней ожидания.
Ее не было нигде, медленно подкрадывалось лето, выросли и распустились цветы, он много работал, главным образом, обеспечивая техническую базу, прячась и маневрируя, чтобы не увидели люди, собирал цветы и листья, тайком от бабули сушил на крышах шкафов, воровал в чулане яйца, молол сухие цветы на кофейной мельнице, смешивал с яичным желтком и уксусом, полученную темперу разливал по баночкам, закупоривал, прятал в свою постель… Бабуле так и не суждено было найти и уничтожить эти вредоносные вещества.
Незадолго до того, как лечь последний раз в больницу, она призвала внука к себе и, выстукивая набалдашником палки глухую резиновую морзянку, будто предлагая второй, тайный план своих слов (хотя и первый был вполне ошеломляющим) сказала:
— Ты скоро останешься один. Благоразумнее всего тебе будет воссоединиться отцом. Да, да — с отцом, с этим погибшим милиционером, который, кстати, вовсе никакой не Андрей, а Борис, даже имя пришлось законспирировать, не делай круглых глаз, перестань грызть ногти, гавно, слушай! Этот убийца твоей матери никогда не служил в органах. Вот тебе письма от него, скажи спасибо, что сохранила. Ладно, о деталях позаботятся…
Вскоре приехала машина «скорой помощи» и санитары, воняя перегаром, поклали бабулю на носилки и увезли. Андрей взял ее палку, засунул под шкаф, уперся ногами в пол и с надрывным треском разломил…
Это были первые дни летних каникул, в доме стали появляться родственники с озабоченными лицами, особенно запомнились — дядя Митяй, всегда раздраженный, пьяно орущий что-то на суржике, его жена, умоляющая кричать тише, чтобы не разбудить мальчика, и дядя Миняй, свояк, известный в городе адвокат, выражавшийся по-русски витиевато, совсем почти без акцента. Андрей ездил в больницу на Печерск и по нескольку минут тоскливо с бабулей молчал. Он очень любил ее эти дни…
Некоторые письма были написаны на машинке с длинным чернильным росчерком в конце листа, всюду стояла дата, время, место написания: Москва, Ялта, Санск, Киев… Первое было обращено к матери, оно было отправлено за три дня до рождения Андрея, а получено через два дня после, несколько писем разных лет адресовались бабуле, последнее — самому Андрею…
Митрофан сказал, что ты беременна. Если ребенок — мой, я не имею права на развод. Прости меня.
Уважаемая Белла Родриговна, Вы выгнали меня вон, но я снова настаиваю отдать мне моего сына. Подумайте, ведь Вы не вечны. С каждым годом Вам будет все труднее, что ожидает мальчика?
Дорогой мой сын! Мне будет трудно объяснить тебе, почему ты остался один, но будет уже хорошо, если ты дойдешь когда-нибудь хотя бы до такой же грани непонимания, что и я. Я хочу сказать тебе — не в оправданье — для сведения: я много раз обращался к твоей глубокоуважаемой бабушке с просьбой тебя забрать, но безрезультатно. Если ты помнишь, однажды зимой, когда я приехал (пушистый искристый снег переполнил цветочные вазы, его острые кристаллы кружились в сетчатом свете фонарей, наподобие дивных неземных насекомых) и мне позволили взглянуть на тебя, это было еще в том доме, который сгорел, я открыл дверь и с порога смотрел, как ты спишь, ты зашевелился, проснулся, увидел меня, и я медленно закрыл дверь и ушел… Помнишь?
Бабушка не вечна, с каждым годом ей становится все труднее, тебя ожидает одиночество. Скоро ты станешь совсем взрослым и вправе будешь решать, где тебе жить, ведь это право каждого человека на Земле. Мой дом всегда открыт для тебя. Знаешь, давай оба попросим глубокоуважаемую бабушку, чтоб отпустила тебя на каникулы ко мне. Поедем на Юг, полазаем по горам, покупаемся в ласковом море…
Бабулю похоронили, не отпевая, как обычно зарывали коммунистов, поставили в ногах не крест, а худую пирамиду со звездой.