Когда пробьет восемь склянок
Шрифт:
Со стороны бакборта висели два Сезанна, со стороны штирборта — два Ренуара. Но в этом помещении у картин не было шансов «а успех. На камбузе они чувствовали бы себя вольготнее.
Откровенно говоря, я и Ханслет — тоже. Дело было не только в нашем внешнем виде, хотя наши спортивные куртки и шейные шелковые платки не очень-то вписывались в ансамбль с черными «бабочками» и смокингами хозяина и гостей. И не в том, что нам сразу дали понять, что мы относимся к классу ремесленников, причем к разряду примитивных. Разговор велся об облигациях, ценных бумагах, о крупных сделках, миллионах и еще раз миллионах долларов, а подобные вещи деморализующе действуют на низшие классы.
Правда, не нужно обладать гениальным умом, чтобы понять, что беседу затеяли не ради нас. Для людей в черных галстуках-бабочках ценные бумаги, деньги и капиталовложения были не просто повседневным делом, как говорится, солью в супе, но и самым важным. Но желание оказаться где-либо в другом месте, судя по всему, владело не одними нами. По меньшей мере еще двое — лысоголовый, с козлиной бородкой банкир торгового банка по имени Генри Бискарт и крупный, грузный шотландский юрист Мак-Каллюм — чувствовали себя так же неуютно, как и мы. Но если бы подобная сцена шла в немом фильме, ни у кого не возникло бы подозрений, что здесь что-то не так.
Все было в высшей степени презентабельно. Глубокие кресла навевали мысли об уюте и покое. В камине, который здесь вовсе был не нужен, полыхал огонь. Скурас оказался веселым и приветливым хозяином. Стаканы не пустели — достаточно было нажать на кнопку звонка, как сразу появлялся стюард в безупречно белом пиджаке, который молча наполнял стаканы и так же молча уходил. Все было чертовски уютно, роскошно и мило. Но если на эту немую пленку нанесли бы звуковую дорожку и начали демонстрировать снова, то некоторым наверняка бы захотелось в этот момент оказаться на камбузе.
За сорок пять минут Скурас наполнял свой стакан в четвертый раз. Он улыбался жене, которая сидела в кресле по другую сторону камина. Наконец он поднял стакан и произнес тост:
— За твое здоровье, дорогая. И за терпение, с которым ты относишься ко всем нам! Для тебя это утомительная, очень утомительная поездка. Поздравляю тебя.
Я посмотрел на Шарлотту Скурас. И все посмотрели на нее. Ничего странного, ибо Шарлотту Скурас видели миллионы людей, когда она была одной из самых знаменитых актрис в Европе. Даже в то время она не была ни особо молодой, ни красивой. Да это и не важно, ибо все возмещал ее талант. С тех пор она еще больше постарела, фигура ее начала портиться. Тем не менее мужчины до сих пор оборачивались и смотрели ей вслед. Сейчас Шарлотте, видимо, было под сорок, но мужчины всегда будут пожирать ее глазами, даже если она сядет в инвалидное кресло. Ее лицо манило: живое, страдающее, думающее, чувствующее; оно могло смеяться и плакать, а карим умным и усталым глазам можно было дать тысячу лет, Лицо, в каждой линии и морщинке которого было больше ума и характера, чем у целого батальона коротко остриженных современных девиц. Под ними я подразумеваю тех, чьи портреты из недели в неделю печатают иллюстрированные журналы, тех, которые смотрят на вас с обложки красивыми гладкими лицами и нарисованными пустыми глазами. Если бы этих див посадить в одно помещение с Шарлоттой Скурас, то на них вообще бы никто не обратил внимания. Портреты на конфетных коробках никогда не составят конкуренцию картине, написанной большим мастером.
— Очень мило с твоей стороны, Энтони. — У Шарлотты Скурас был низкий голос с легким иностранным акцентом, на ее усталом лице появилась натянутая улыбка, которая как нельзя более соответствовала в этот момент синим кругам под ее глазами. — Но я никогда не скучаю. Честно. Ты же знаешь.
— В такой компании? — Улыбка Скураса была такой же, как всегда. — На собрании директоров предприятий Скураса, а не на встрече со старыми друзьями где-нибудь в районе Левента? Возьмем хотя бы Доллмана. — Он кивнул мужчине, который находился рядом. Высокий, тонкий, в очках; его жидкие волосы были еще жиже, чем казались на первый взгляд, а лицо выглядело небритым, что, конечно, не соответствовало действительности. Джон Доллман являлся генеральным директором пароходства Скураса. — Ну, Джон? Как насчет молодого графа Хорли? Я имею в виду того, у которого стружки к голове и пятнадцать миллионов фунтов стерлингов в банке.
— Боюсь, сэр Энтони, мне будет не по силам с ним тягаться. — У Доллмана были хорошие манеры, как и у Скураса. Он, видимо, еще не почувствовал всей необычности атмосферы. — У меня больше рассудочности, денег — меньше, а способностей поддерживать легкую и веселую беседу вовсе нет.
— Молодой Хорли действительно душа каждой вечеринки. Особенно, когда на ней нет меня, — задумчиво сказал Скурас. Потом он посмотрел в мою сторону. — Вы знаете его, мистер Петерсен?
— Наслышан. Я в этих кругах не вращаюсь, сэр Энтони. — Манеры у меня были — зашибись.
— Гм… — Скурас вопросительно посмотрел на двух мужчин, сидевших поблизости от нас. Один из них откликался на красивое англосаксонское имя Герман Лаворский. Это был высокий веселый мужчина с блестящими глазами, раскатистым смехом и бесконечным запасом пикантных анекдотов. Как мне сказали, он являлся ревизором и финансово-экономическим советником Скураса. Но я ни разу в жизни не видел человека, который бы настолько не подходил для этой роли. Видимо, по этой причине он и был отличным знатоком в своей области. Другой сосед, человек средних лет, но уже начавший лысеть, с замкнутым лицом и густыми висячими усами — такие еще были в моде на Диком Западе, вдобавок ко всему голова его по форме очень напоминала дыню, — лорд Чернли. Несмотря на титул, он был вынужден работать маклером в Лондоне, чтобы иметь соответствующие доходы.
— А что ты скажешь о наших добрых друзьях, Шарлотта? — Этот вопрос сопровождала широкая и дружелюбная улыбка.
— Прости, но я не понимаю. — Шарлотта Скурас посмотрела на своего супруга спокойно, без тени улыбки.
— Да брось! Ты же отлично меня понимаешь. Я говорю о том скучном обществе, которым вынуждена довольствоваться такая молодая и обаятельная женщина. — Он взглянул на Ханслета. — Как вы считаете, мистер Ханслет, моя супруга действительно молода и обаятельна?
— Вы сами это знаете, сэр Энтони. — Ханслет откинулся в кресле, соединил пальцы рук, как это делают образованные люди во время размышлений. — Да и что такое молодость? На это трудно ответить. — Он с улыбкой посмотрел на Шарлотту Скурас. — Во всяком случае, леди Скурас никогда не постареет. А насчет обаятельности, так этот вопрос вообще излишний. Для десяти миллионов европейских мужчин и для меня в их числе леди Скурас была самой обаятельной актрисой своего времени.
— Была, мистер Ханслет? Была? — Старина Скурас подался вперед. Его улыбка напоминала тень той, что была вначале. — А сейчас, мистер Ханслет?
— У продюсеров леди Скурас, должно быть, работали плохие операторы. — На смуглом пиратском лице Ханслета не дрогнул ни единый мускул. Он с улыбкой посмотрел на Шарлотту. — Простите меня за подобную сентенцию.
Если бы у меня в тот момент в руке был меч и праве его использовать, я бы, не задумываясь, наградил Ханслета дворянским титулом. Правда, после того, как вначале врезал бы Скурасу,
— Времена рыцарства не прошли бесследно, — улыбнулся Скурас. Я заметил, что Мак-Каллюм и Бис-карт, бородатый банкир, забеспокоились. Это было чертовски неприятно. А Скурас продолжил: — Этим я только хотел подчеркнуть, мои дорогие, что Чернли и Лаворский — плохая замена блестящему обществу: Уэлшблад, молодой американский: нефтепромышленник, или Доменико, испанский граф и любитель астрономии. Я имею в виду человека, который обычно сопровождал тебя на заднюю палубу, чтобы показывать звезды над Эгейским морем. — Он снова посмотрел на Чернли и Лаворского. — Мне очень жаль, господа, но для этого вы явно не приспособлены.