Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы
Шрифт:
Мария вытерла слезы и села к роялю.
Была лунная ночь. После ужина мы с О’Брайеном вышли на веранду, и каждый из нас начал строить в своем воображении волшебные замки сказочной страны. Я перенесся в прекрасный дворец, стоявший посредине озера, окруженного со всех сторон снежными вершинами. Во дворце я видел себя, и Марию, и огромный серебряный рояль… Платье Марии было заткано чудесными цветами… Никого… только мы вдвоем… я и Мария… и… больше никого… О дурак! Люди с голоду умирают, два сера муки стоят целую рупию, а здесь
Прекрасные сны разбиваются быстро и неумолимо. Но почему человек видит эти прекрасные сны? Что за странное создание — человек! Вот Абдулла — он тоже человек, он тоже видел прекрасные сны, он и теперь еще день и ночь мечтает о будущем своего сына. Почему так дорог человеку мир его мечтаний? И почему он не пытается воплотить их в жизнь? Если бы земля и ее богатства принадлежали всем людям, как солнце, вода, луна и воздух, тогда бы каждая хижина превратилась в стеклянный дворец, сверкающий волшебными мечтами. Почему же люди не добиваются этого? Почему они действуют поодиночке, а не сообща? Неужели они не понимают таких простых вещей?
О’Брайен стряхнул пепел с сигары и сказал:
— Умер сын Генри Форда.
— Ну и что? — спросил я. — Повлияло это как-нибудь на производство автомобилей? Или, может быть, по случаю его смерти шелковица перестанет давать плоды?
— Нет, не в этом дело, — задумчиво ответил О’Брайен. — Просто я подумал о том, что он был единственным сыном Форда, того самого Форда, одного из столпов американского капитализма. Вот я и думаю — а счастлив ли он? Был ли он счастлив, будет ли? Зачем ему все эти деньги? На что он может их потратить, если он в день не осилит двух бисквитов со стаканом молока?
— Генри Форд очень большой человек. Он столько работает, что у него на еду, наверное, просто времени не остается.
— А Эверест очень высокая гора. Каждый велик по-своему, но величие Форда — искусственное, и сам он — смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест вечен.
Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт — мимо нашей веранды пронесся отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.
Отряд умчался в горы.
— Недоверие порождает недоверие, — заметил я. — Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!
Со стороны Серклар-роуд показались две влюбленные парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:
— Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланкашира…
Одна из парочек была теперь совсем близко. Мужчина обнял свою спутницу, в неверном лунном свете казавшуюся белой статуэткой, и нежно ее целовал.
Женщина
— Я хочу домой, хочу на родину, мой мальчик, мой дорогой, увези меня!
— Человек еще не освободился от географии любви, — заметил О’Брайен. — Эта Женщина родом из Ланкашира, вот ее и тянет в Ланкашир, хотя по сравнению с Гульмаргом этот ее Ланкашир…
О’Брайен покачал головой и умолк. Потом снова заговорил:
— Позавчера я встретил в лавке одну англичанку, портниху. Она член лейбористской партии. Ей кажется, что и в Гульмарге могут начаться беспорядки, и она говорит, что те, кто сегодня приносит нам продавать мед, лепешки и репу, завтра могут наброситься на нас с палками. Она говорит, что предпочла бы все же быть убитой соотечественниками, а не чужими ей людьми!
— И вы приняли все это всерьез? Почему эта портниха, член лейбористской партии, испытывает такой ужас перед индийцами? Не оттого ли она нам не верит, что и сама не без греха?
Женщина внизу теперь визжала:
— Я в Ланкашир хочу, глупый мальчишка, я в Ланкашир хочу!
В это мгновение на веранду влетел сын Абдуллы Гариб и не переводя дыхания закричал:
— Бабу-джи, отцу стало плохо! Он курил хукку, а потом вдруг закашлялся и сразу умолк. Я его звал, а он не отвечает, он ничего не отвечает, бабу-джи!
Я побежал вниз. Мертвый Абдулла лежал в своей каморке, глаза его закатились, и зрачки смотрели вверх, как будто он и сейчас все еще чего-то ждал.
Сколько безнадежности было в выражении этих мертвых глаз — сны, которые он видел, так и не сбылись.
К двери торопливыми шагами подошел управляющий. Даже не взглянув на Абдуллу, он обратился к Гарибу:
— Воды для господина майора. Горячей воды, и поживей!
Он исчез.
Гариб положил на землю учебник и взялся за ведро.
— Разбудите, пожалуйста, отца, — застенчиво попросил он, но в голосе его звучало беспредельное отчаяние. — Разбудите отца, а я пока принесу воды для господина майора.
Из комнаты неподалеку доносился чей-то голос. Очевидно, любовник женщины из Ланкашира целовал ее, приговаривая в виде утешения пьяным голосом:
— Я ув-везу тебя в Л-ланкашир, д-дорогая…
Почему Абдулла умер именно сегодня? Именно в эту чудесную лунную ночь? Влюбленные юноша и девушка все еще купались в потоке лунных лучей; налетал порывами легкий ветерок, принося с собою благоухание лесных цветов. Не мог разве Абдулла умереть через несколько лет после этой лунной ночи? Может быть, тогда его сын успел бы стать образованным человеком и исполнилась бы заветная мечта, мечта всей жизни его. Да и как он умер? О, почему он не умер в своем глинобитном домике, среди родных полей и садов? Почему, спрашиваю я? Почему он умер, вечно голодая, вечно страдая и видя свои несбыточные сны?! Почему? Почему в мире каждый день и каждую ночь умирают сотни тысяч и миллионы людей, подобных Абдулле? Зачем такие, как он, вообще рождаются на свет? Зачем они живут? Что это, чья это шутка, какой из богов пожелал такого?!