Когда руки грубеют
Шрифт:
Она подняла глаза.
– Что же делать? – спросила она.
– Что делать? – повторил он. – По-моему, обратной дороги нет. Жизнь затянет нас окончательно в тину. Мы не созданы для того, чтобы зарабатывать насущный хлеб. Мы перешагнули грань, разделяющую два класса человечества: низший, который живет, и высший, который грезит. Перейти из второго в первый, перейти добровольно, как мы, – это преступление. Но бросить эту жизнь мы теперь уже не можем. Прежде всего нужно жить.
Она размышляла, сдвинув брови, словно собираясь со своими мыслями, а быть может, и с мужеством. Он глядел на мыльные пятна на полу.
– Послушай… – сказала она вдруг.
Она начала говорить. При первых словах он вздрогнул, но она удержала его мягким движением руки, и он молча выслушал ее до конца.
Когда она кончила, он прошептал:
– Fiat voluntas tua! [2]
Опустившись перед ней на колени, он поцеловал край ее платья.
XXII
На другой день Пьер Вилье уведомил письмом г. Шаррьюэ и K°, что им придется в будущем обходиться без его услуг.
2
Да будет воля твоя! (лат.)
Потом он поехал в Лион. Там он продал на бирже свои процентные бумаги, возвратившись в тот же вечер с тридцатью восемью билетами по тысяче франков в бумажнике. Это было все их состояние. Дома мебель была уже вынесена и чемоданы уложены. На дверях был наклеен билет: «Сдаются внаем четыре комнаты в четвертом этаже». Носильщик выносил багаж. Они отправились пешком – до вокзала было близко. Они не попрощались ни с кем. В конце улицы она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на два маленьких окна. И, быть может, ей захотелось плакать. Но она не заплакала.
XXIII
Они провели две недели в Париже. Все время она выбирала и примеривала у портних роскошные платья. Они беззаботно бросали деньги полными пригоршнями.
Каждое утро она посвящала много времени тщательному уходу за собой. Благодаря этому ее руки скоро сделались опять тонкими и чистыми – как руки статуи.
На пятнадцатый вечер они отправились на Восточный вокзал, где сели в тот же поезд, который два года назад умчал их из Константинополя во Францию, из грезы – в жизнь.
Они возвращались к грезе.
XXIV
Они приехали в ясное августовское утро. Босфор был окутан чадрой из золотистого тумана, и на глади моря солнце вышивало узор золотыми блестками.
Мечети, минареты, мраморные дворцы, окруженные деревянными шалашами, узнали и приветствовали их. Прежняя любовь – вечная любовь – смотрела на них из-за каждого поворота улицы.
XXV
Они остановились в Summer Palace, в самом лучшем номере. Наняли экипаж и лошадей, самых лучших, каких только можно было найти, наняли и шестивесельный каик.
Сезон был в самом разгаре. По воде сновали пароходы, полные цветных зонтиков и ярких летних шляп. По улицам мчались кареты и кавалькады. В долине Буюк-Дере скакали галопом играющие в поло.
Любовники заняли место среди этой блестящей жизни, озадачив всех своим появлением. В книге для приезжающих отеля они вписали в одной строке два свои имени, прозвучавшие, как эхо былого скандала: «Пьер Вилье, госпожа де Ромэн». И в первый же вечер появились в большом зале ресторана, где сели рядом за усеянный розами стол: сели так близко, что плечи их соприкасались.
Их видели на другой день, видели каждый день, каждый час, за табльдотом, на прогулках пешком, в экипаже и в каике; всегда вдвоем, рука об руку, они озаряли землю своим сияющим сверхчеловеческим счастьем.
– Счастье в преступлении! – ворчали некоторые в первые дни.
Но люди искренние вскоре начали возражать:
– Пустяки, все мы поступили бы, как они, если бы у нас хватило мужества. Посмотрите на них: они и не думают раскаиваться!
XXVI
Два раза они совершили паломничество на кладбище Фери-Кею и усыпали могилы д'Эпернона и князя Черновича таким множеством фиалок, что из-под них не видно было земли. И все поняли, что это была дань благодарности тем, кто спаял их союз своей кровью.
XXVII
Они вновь посетили парк великобританского посольства, посидели у подошвы скалы, увенчанной кипарисами и зонтичными соснами. Был вечер, с азиатских холмов поднимались сумерки, и три звезды робко мерцали над Босфором. Под руку они блуждали по темным аллеям и с самой высокой террасы смотрели на неподвижную реку: это было то самое место, где родилась их любовь…
Они посетили также лес великого визиря. Много часов провели они на маленьком островке посреди пруда. Как прежде, он сидел на дерновой скамье. Она лежала у его ног, прислонясь к ним головой, и распущенные волосы широкими волнами лились на траву.
Быть может, непрошеные зрители подсматривали за ними и теперь. Но на этот раз даже улыбнуться никто не посмел.
XXVIII
Август протекал быстро. Осень надвинулась рано. Торопясь воспользоваться последними теплыми днями, все предавались развлечениям, устраивали праздники, гонки, охоты, балы под открытым небом, иллюминации.
Они тоже праздновали. Всегда вдвоем, презирая весь мир, они опьянялись все более и более апофеозом своей любви. Чтобы обедать с ним вдвоем, за их маленьким столом, украшенным как престол, она надевала платье императрицы. Для прогулок по воде они нанимали скрипачей, плывших в баркасе вслед за их каиком. Перед дверями их спальни они обновляли каждый вечер ковер из свежих роз.
XXIX
Настал сентябрь. В первых числах его праздновался день рождения падишаха. Босфор и Стамбул, Пера, Европа и Азия зажглись сотнями тысяч разноцветных огней. До шестого часа по турецкому времени все небо горело ракетами и солнцами. Но когда последний сноп фейерверка угас, луна поднялась кроваво-красная, предвещая зиму.
На другое утро госпожа де Ромэн, стоя у окна, слегка вздрогнула: со стороны Черного моря тянуло холодным ветром. Она отошла от окна. В гостиной ее ждал Пьер Вилье. Он подозвал ее бесконечно нежным движением. И, заключив в объятия, раскрыл перед ней бумажник.