Когда рыбы встречают птиц. Люди, книги, кино
Шрифт:
Гуманитарные науки, в отличие от естественных, не требуют дорогостоящих экспериментов, хотя это не значит, что на них не надо выделять деньги. Но я убежден, что в сегодняшней России лучшее в них делается людьми вне системы, за счет личной инициативы и того, что Джордано Бруно называл «героическим энтузиазмом». Потому что система работает прежде всего на «освоение» грантов и на борьбу за них, в которой порой все средства хороши, а не на результат. Остается же только результат, поэтому работающему в науке стоит периодически оглядываться и задумываться, на что он тратит свое время, на что уходит его жизнь.
Ситуация с исторической политикой – больной и сложный вопрос, на который вкратце не ответить. В Японии историческая политика и историческая память сильно придавлены «политкорректностью» (это один из злейших врагов историка!), но все же не задавлены окончательно даже применительно к самым, как иные любят выражаться, трудным вопросам. Историческое сознание японцев после Второй мировой войны было сильно травмировано, и у многих травма не прошла до сих пор. Но в конституции Японии есть очень хорошая статья, которая гарантирует свободу научной деятельности от уголовного преследования.
А. Ч.: Болезненные темы действительно болезненны – всячески избегая подобных тем, я лишь упомянул в разговоре с японцем, что наследие имперского прошлого в равной мере присутствует в истории обеих наших стран. Это было действительно шоком, открытием (в значении японского «игай» – нечто неизвестное, находящееся вне имеющегося знания), вызвало эмоциональную реакцию. Можно ли сказать, что работа памяти над травматическим прошлым у нас поставлена лучше, чем в Японии?
В.М.: Возможно, у нас с вами разные знакомые японцы: у вас «левые», у меня «правые» (и тех, и других предусмотрительно беру в кавычки). Нет, у меня совершенно другой опыт, и эти темы я на протяжении двадцати лет жизни в Японии обсуждал бессчетное число раз. Если японцы стараются смягчить травматический эффект прошлого, то в России его на моей памяти все время усиленно бередят, причем все участники процесса и на всех уровнях, включая государственный.
А. Ч.: Какую реакцию – может быть, не у представителей академического сообщества, а у простых людей – вызывало сообщение о том, что вы из России? У меня в спектре от банально трэшевых вопросов «В России летом мороз? Сопли в носу замерзают?» – до случайно встреченной в токийском метро девушки, прекрасно знавшей русский (!), и – продавца в аэропорту Нарита, который начал с восторгом отзываться о какой-то российской радиостанции техно-музыки.
В.М.: Да-да, это как пароль и отзыв в шипионском фильме. Вы откуда? – Я из России. – В России холодно. Причем последняя реплика – не вопрос, а утверждение, иногда с чуть вопросительной интонацией. На вопрос «откуда я», я отвечаю «из Токио», потому что живу там 20 лет. Меня же не спрашивают, где я родился, какая у меня национальность или подданство.
Лет 10 назад в сети ходил смешной текст «10 вопросов о России, которые не требуют ответа». Подразумевались вопросы, которые задают японцы исходя из своих стереотипов. Список в целом соответствовал реалиями – по крайней мере, моему опыту и тому, что я слышал от знакомых, – но последний вопрос поставил меня в тупик:
«Правда ли, что все русские умеют танцевать казачок?» (козакку дансу). Я счел его неудачной остротой автора и поморщился… а через несколько дней мне задали этот самый вопрос. Причем при довольно неожиданных обстоятельствах – в отделении банка, где я переоформлял какие-то бумаги. Надо было подождать завершения некоего действия в недрах офиса, и обслуживавшая меня барышня решила развлечь клиента разговором, дабы тот не скучал… Не вру, ей-Богу.
А. Ч.: Верю… Вам приходилось писать о совершенно разных персонажах, будь то Николай Японский или Рихард Зорге, Адольфе Иоффе и Фумимаро Коноэ. Очевидно, что научный интерес и личные симпатии далеко не всегда совпадают, но кто из тех, о ком вы писали, – или еще только собираетесь – вызывает личную симпатию, кого Вы назвали бы любимыми персонажами?
В.М.: Все, о ком писал, любимые, даже Риббентроп – хотя такое признание может кое-кого напугать. Но «любимые» для историка – значит, наименее изученные и потому наиболее интересные. Какой смысл писать о тех, о ком уже достаточно написано, если это не «кирпичики» в большой обобщающей работе, как было с Николаем Японским (истинно великий человек!). Мне бы в голову не пришло писать биографии… ну, скажем, Гитлера, Есенина или Мисима. А вот биографии Брюсова в объеме книги до меня не было. Все пять биографий Риббентропа, включая три прижизненные, написанные с разоблачительными целями, одна другой хуже. Имелась бы нормальная его биография – я бы и не брался. О дипломате и политике Сиратори Тосио до сих пор нет ни одной книги, кроме моей, – даже в Японии, где, кажется, существуют биографии всех сколько-нибудь заметных соотечественников (но переводить мою никто никогда не предлагал). Книга о Гото Симпэй – вот любимый герой, причем сугубо положительный! – стала первой отдельной книгой о нем за пределами Японии. О Виреке в Америке написаны две хороших книги, но моя существенно дополняет их. Отдельная история – Зорге, интерес и любовь к которому у меня от мамы Эльгены Васильевны, знаменитого япониста. На его биографию я никогда не замахивался, но первым открыл тему «Зорге – геополитик».
Биограф должен сжиться со своим героем – даже если это не «герой», а «злодей», перенестись, насколько возможно, в его время и обстановку, чтобы понять логику его мыслей и мотивы поступков, а не оценивать их по шкале хорошо-плохо, тем более, с точки зрения современности. Судить – вообще не дело историка. Дело историка – рассказывать и при этом, конечно, не врать, ничего не скрывать, не приукрашивать своего героя. Иначе будет пропаганда – прямая противоположность нашего ремесла.
А. Ч.: Позволю себе выступить адвокатом Мисима, так как некоторым образом им занимался. Даже самая развернутая его биография Наоки Иносэ не закрывает тему – да, она скрупулезна (том почти размером с Библию), иногда подневна, но биографическая линия в ней, например, совершенно не дополняется анализом творчества, а некоторые узлы его жизни оказываются слабо освещены. Я уж не говорю о поверхностных западных биографиях Джона Натана (выходила у нас с ошибками в переводе) и Генри Скотта-Строукса. А ЖЗЛ биография Зорге, кстати, недавно развеяла для меня миф о перфекционизме советских редакторов – в книге издания 1971 года были такие ляпы, которые и сейчас редко встретишь… Вы не только готовите архивные публикации, но и собираете редкие книжные издания. В Японии вы занимаетесь коллекцией? В ней издания по Серебряному веку, или вы собираете и японские книги?