Когда с вами Бог. Воспоминания
Шрифт:
Дядя Леня и Саша Щербатовы тоже уехали с отрядами Красного Креста и тоже на Кавказ, а дядя Сережа Строганов работал на своем собственном миноносце на Дунае, где находились тогда знаменитые моряки Дубасов [82] и Шестаков. Они плавали по Дунаю на нашумевших тогда «поповках», которые стоили огромных денег и оказались непродуктивными из-за неповоротливости и неуклюжести. Мы такие «поповки» видели в Севастополе в 1881 году. Это были огромные круглые суда, походившие на гигантских черепах. Одна была больше другой, и обе были безвкусно и богато отделаны внутри. В Севастополе их показывали как бесполезный курьез, хотя когда их строили, то думали, что им предстоит большое будущее.
82
Дубасов Федор Васильевич (1845–1912). Отличился вместе с лейтенантом Шестаковым в Турецкую кампанию, потопив на Дунае броненосец «Хивзи-Рахман», за что был награжден орденом Святого Георгия. Адмирал флота. Военно-морской агент в Германии. По Высочайшему повелению усмирил аграрные беспорядки в Черниговской и Полтавской губерниях. В 1905 году – московский генерал-губернатор – подавил в Москве вооруженное восстание. Супруга – Александра Сергеевна, рожденная Сипягина (1854–1926).
Печально сложилась судьба дочери Дубасова, Ирины Федоровны. После большевистского переворота она со своим женихом, французом Марсеру, отец которого был владельцем большого магазина на Невском проспекте, через Финский залив бежали из Советской России. Уже когда все страхи и опасения быть пойманными оказались позади и их шлюпка, на которой они плыли, приближалась к спасительному иностранному пароходу, стоящему на рейде, с молодым Марсеру случился припадок падучей, и он в эпилептических конвульсиях упал в воду и утонул на глазах своей невесты.
О своем турецком походе со временем много рассказывал нам Фрумошка. Война его застала в Пажеском корпусе, и он сразу попросился в полк, но бабушка, Аглаида Павловна, обожавшая его, и бабуся были против. Наконец, когда он был уже в специальном классе, начальство разрешило ему ехать на фронт. Его причислили к Чугуевскому полку [83] на несколько дней.
83
Уланский Чугуевский полк. Полковой Георгиевский штандарт с надписью «За отличие в Турецкую войну 1877–1878».
84
Кавалергардский Ея Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полк. Сформирован в 1799 году для составления гвардии Великого Магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского Императора Павла I.
85
Лагерь, названный по находящимся неподалеку Новопесковским переулкам, располагался около Москвы-реки, поблизости от Бородинского моста, на возвышении, очевидно, там, где находилась Новинская тюрьма. В советское время на месте тюрьмы выстроен был Институт курортологии.
Фрумошка попал в действующую армию в конце войны, но успел отличиться во время разведки, которую ему поручили, получив за это орден Владимира, которым он дорожил. Все это я узнала, став его невестой. Во время турецкой кампании мы, дети, все время играли в войну, в взятие Плевны, а когда это случилось, нам дали свободный от уроков день. То же было при переправе русских через Дунай и при падении Карса. Мама в том году ждала Веру, так что мы в Дугино не поехали, а остались на лето в Москве. По вечерам мы ездили кататься в поляны с м-ль де Шоу, и, когда она была в хорошем настроении, мы ездили на Ходынку, где стояли войска, отправлявшиеся на войну. Мы любили слушать солдатское пение и разговаривать с военными, что м-ль не очень поощряла. Однажды при подъезде к лагерю мы заметили, что солдаты стоят шеренгами с шинелями на голое тело. Не успели мы выскочить из коляски, как м-ль приказала кучеру повернуть и ехать назад. Видимо, там происходил какой-то медосмотр, после чего она больше не соглашалась туда ездить. Мы постоянно слышали восторженные отзывы о храбрости Скобелева, бывшего тогда молодым генералом. Говорили также о генерале Черняеве, который расформировал добровольческий отряд и отправился на выручку славянам. До своего отъезда на фронт он часто бывал у нас в доме, и я любила, забившись в угол Красной гостиной, слушать его рассказы. Конечно, все негодовали на англичан, которые, по обыкновению, только и думали о том, как бы поживиться за счет несчастных славян.
В то время у наших родителей постоянно собирались разные выдающиеся люди, и все хотели помочь, кто и чем мог. Время шло, и 19 июля родилась наша младшая сестра Наташа (жена дяди Павла Игнатьева). Мне тогда было лет 13–14. Осенью того же года м-ль де Шоу вышла погулять, упала и сломала себе руку, так что ее уложили в постель, наложили гипс. Мы ее навещали, особенно к ней внимательна была Катя, которая в другое время доводила ее, кричала во время уроков. Но Катя была добрая девочка и всегда хотела всем помочь. Мы приходили к м-ль сдавать уроки. Ее комната была наверху, недалеко от нашей классной, выходила окнами во двор Никитского женского монастыря, [86] который был большевиками уничтожен. В этой комнате мы с Фрумошкой сиживали на окне после нашей помолвки, когда он приезжал в Москву на несколько дней с бабусей и дядей Валей для знакомства со мной. А Мама со мной туда приехала из Дугина. К м-ль де Шоу приходили бывшие воспитанницы: М. Н. Муханова, госпожа Арапова. Они приносили ей цветы и гостинцы, пока она лежала. Поправившись, она вскоре уехала. Мы от этого были в восторге, хотя она благоволила к Муфке и ко мне, но была всегда какой-то бессердечной и сухой. Дорогая Мими была поглощена уходом за новорожденной, которая была крестницей Натальи Афанасьевны Шереметевой. Кажется, в том же году к нам приехала тетя Лиза Карамзина, она была младшей дочерью нашего прадеда, Николая Михайловича Карамзина, и сестрой нашей бабушки, княгини Мещерской. Мама нам рассказывала, что тетя Лиза в молодости была необыкновенная красавица и пользовалась в свете большим успехом, но раз в летнюю жару она, разгоряченной, вымыла лицо в холодной воде и тем совершенно испортила его цвет. Помню, что она была среднего роста, стройная старуха с красивыми чертами худого лица. Она носила на голове черную кружевную наколку, которая падала по обе стороны лица и красиво его обрамляла. Родители нас предупредили, что мы должны отнестись к ней особенно ласково, так как у нее болезнь сердца, от которой делался страх к одиночеству и пространству, отчего мы должны были ее везде сопровождать по очереди, при ее приходе и уходе в комнаты, которые раньше принадлежали бабушке Паниной. Она жила постоянно с дедушкой, Петром Ивановичем Мещерским, но после его смерти переехала к тете Кате Клейнмихель. Дедушка жил в Царском, в Китайской деревне, где у него была квартира от дворцового управления, и с ним жила не одна тетя Лиза, и часто тетя Катя Клейнмихель, но и семья Озеровых, с которой он был дружен. Я не помню точно, когда он умер, но помню, что тогда нас всех одели в траур и мы этим очень гордились и важничали. Папа с Мама уехали тогда на похороны. Мама любила свою свекровь, которая умерла в Париже в 60-х годах. Мама заботилась о тете Лизе и делала все, чтобы ей было у нас хорошо. Тетя много курила, исключительно пахитосы. Они как-то особенно хорошо пахли. Теперь, кажется, никто их больше не курит. Она нам много рассказывала о своей молодости, что я в основном забыла, а только помню ее рассказы, что она ездила верхом с Лермонтовым, которого любила, а он был завсегдатаем в их доме. Мама говорила, что он был влюблен в тетю Лизу, но был изменчив в привязанностях. Для нее устраивали карточные вечера, поскольку она любила играть, но она довольно рано уходила спать, и одна из нас ее сопровождала.
86
Никитский женский монастырь основан боярином Никитой Романовым в 1582 году на месте бывшей церкви св. великомученика Никиты, его небесного покровителя. Находился на углу Б. Никитской улицы и Б. Кисловского переулка. Славился искусными монахинями-вышивальщицами и кружевницами. Уничтожен в 1933 году. На его месте – электроподстанция метрополитена.
После м-ль де Шоу к нам поступила в гувернантки м-ль Эльфрот, кажется, по рекомендации Васильчиковых, у которых она долго жила. Это был брат Петра Алексеевича Васильчикова (отца тети Катуси). Он и все его дети были гигантского роста. Мама его прозвала Спаржей. Он был большим знатоком искусства и одно время возглавлял Эрмитаж. Мы его не очень любили, так как он нас дразнил, когда приходил к обеду, да так еще косил, что нам казалось, будто он направлял на нас только один глаз.
М-ль Эльфрот была ростом под стать им, с большим бюстом и маленькой головой, причесывалась она гладко на пробор и старомодно одевалась, хотя была средних лет. Она нам рассказывала про Кораллово – имение Васильчиковых в Звенигородском уезде. Маша и Саша были ее ученицами, особенно вторая была ее любимицей, брат Петруша умер в Москве, будучи лицеистом. Саша была белокурая и красивая, если бы не косила, как отец. Она вышла потом за Милорадовича. Я думаю, что то были ее сыновья, которых вы встречали в Вене. Маша была вроде гренадера, с сиплым басом, и когда мы с ней познакомились на выездах в Петербурге, меня удивляли ее рассказы и анекдоты. Она одно время дружила с тетей Машенькой. Со временем она стала фрейлиной Императрицы Александры Федоровны при ее бракосочетании с Государем. Насколько я помню, она недолго оставалась при Дворе. Говорили, что она во все вмешивалась и одновременно подлизывалась, так что, когда ее заменили Мери Барятинской, она уехала за границу. Отец ее тогда уже умер, а с матерью она не ладила. Мать потом жила с Сашей Милорадович. Маша поселилась в Зоммерлинге, где сошлась с мужем бедной и милейшей Мери Сечени-Ревертер, с которым мы потом так подружились, и окончательно его оторвала от жены, которой он и раньше изменял. Ходили слухи, будто бы он так ударил Мери, что она упала и ударилась головой, после чего осталась полукалекой, и иногда в разговоре было трудно ее понять. Мы ее знали, когда она была вдовой, но всю жизнь его боготворила. Говорили, что он был настоящий charmeur. [87]
87
Обольститель (фр.).
Во время последней войны Маша Васильчикова приехала из-за границы и привезла собственноручное письмо Вильгельма к Государыне, в котором он якобы просил ее посредничества в деле заключения мира с Россией. Но Императрица ее не приняла, несмотря на все ее просьбы, а вместо того ее сослали до окончания войны в Пермскую губернию, [88] а вся родня отказалась иметь с ней дело.
Старший сын Васильчикова (Спаржи) Алеша был дружен с дядей Борей и был одним из шаферов на его свадьбе в Дугине. Он был огромный, толстый, широкоплечий и белокурый и носил в ухе серьгу. Нам он казался воплощением Алеши Поповича. Паша был средним между Алешей и Петрушей. В последний раз я видела его в 1935 году в Париже. Мы с Тоцей поехали в St Gen'evi`eve des Bois [89] на могилу дяди Бори. На русском кладбище могилы убирал высокий старик с седой бородой. Тоца нас познакомила и сказала: «Ты не узнаешь Пашу Васильчикова?» Когда я его в последний раз до того видела, он был студентом. М-ль Эльфрот нам рассказывала, что Васильчиковы ее разыгрывали. Так, однажды она вошла к себе и увидела, что комната украшена ночными горшками, которые были собраны со всего дома. Мы вскоре открыли, что она не только глупа, но многого не знает
88
Ошибка. Княгиня сначала была сослана в Черниговскую губернию, а потом в Вологодскую.
89
Русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, в тридцати километрах от Парижа, основано в 1927 году возле «Русского дома», созданного княгиней Верой Кирилловной Мещерской, женой князя Петра Николаевича Мещерского, брата автора.
90
«Как вы глупы» (фр.).
91
Дедушка Бувье (фр.).
Обедали мы в пять часов и около шести с половиной, семи часов ждали у подъезда лошадей. Для верховой езды мы надевали длинные юбки из небеленого полотна, которые почти касались земли, когда сидишь верхом, и, конечно, совсем вымокали, когда мы вброд переправлялись через ручьи и речки, что нас приводило в восторг. На головах были фетровые шапки с синими вуалями, которые нам очень нравились. Когда мы повзрослели, я заказала для верховой езды высокие сапоги, которые мне казались верхом совершенства. Но в детстве мы обувались во что попало. Как только из белых ворот появлялся форейтор Емельян в сопровождении помощника, ведя под уздцы часть лошадей, мы начинали прыгать от радости и нетерпения. У каждого была своя лошадь. Сашина звалась Цезарем. Я долго ездила на своем любимце Петушке, которого Мама купила у Толстых. Он был почти вороной с обстриженной гривой и вроде крупного пони. Вероятно, его считали бы теперь гольф-пони, я в нем не чаяла души и носила его волосы в медальоне на шее. Мы все к обеду надевали тогда медальоны на бархотках. Папа и Мама под руку стояли и наблюдали, как мы рассаживались и отъезжали. Иногда Папа подсаживался на круп к одной из наших лошадей и проезжал по двору. Для милого де Бачино, как назывался наш Евгений Евгеньевич Бачинский, была лошадь масти «Изабелла». Мама любила такую масть, и у нас было несколько таких лошадей, которых она откуда-то выписала и рассказала нам, что такая масть названа в честь королевы Изабеллы, давшей обет не снимать и не менять рубашки, пока не кончится какая-то война. Когда она попыталась ее снять, то та оказалась именно такого цвета. Нас отправлялось верхом: Катя, Саша, я, Муфка, Leek, Емельян, де Бачино, доктор Алексеев, и, когда у нас гостил наш учитель Василий Семенович Розанов, он напоминал нам John Gilpin, [92] так как ездил в чесучовом, раздуваемом ветром костюме, штаны во время поездки поднимались до колен, а из-под них виднелись кальсоны, на голове у него было что-то вроде широкополого соломенного котелка, и, когда взыгрывала лошадь, он ложился на нее, обхватив руками за шею и бросив поводья, а мы умирали от смеха, к его негодованию, но при всем желании воздержаться было невозможно. Де Бачино был за главного и при выезде на открытое поле заставлял нас делать различные упражнения верхом, причем у каждого из нас был чин и место. Лучше же всего было доехать до сенокоса. Тогда уже издали до нас доносился аромат скошенной травы, звон точимых кос и голоса косцов, которые семьями располагались на опушке леса, вблизи ручейка, чтобы легче было развести костер и добыть свежую воду.
92
Джон Гилпин – герой комической баллады английского поэта Уильяма Каупера (1731–1800).
Мы спешивались и часто брались за косы, к немалому развлечению косарей и их семей, собиравшихся вокруг нас, нам добродушно указывали, как следует держать косу, на каком расстоянии друг от друга держаться и как оттачивать косу. Дневной жар спадал, и крестьяне торопились засветло, а бабы уже хлопотали вокруг костров, а ребятишки, как муравьи, таскали охапки хвороста для костров. Так чудно пахло из леса! Раздавались пение и говор. Мы путались в амазонках, крестьяне расспрашивали, «из каких» мы были, мы же их спрашивали, из какой они деревни, и обыкновенно оказывалось, что они из очень дальних мест, но все же понимали, что значит наш ответ, что мы дугинские, и прибавляли: «Вестимо, значит, Мещерские [93] ». Как они это произносили! Потом мы прощались, вскакивали на лошадей, при этом бабы и девки удивлялись нашим седлам и говорили: «Чудно! А наш брат без седла, по-мужски лупит». Солнце опускалось за лес, и в нескольких местах наползали белые вуали тумана, где-то свистел коростель, а затем говор крестьян замирал вдали. Мы возвращались домой молча. Я любила этот тихий час, когда на бледном небе загоралась первая звезда, как лампада перед божественным престолом. Тогда казалось, что вся природа тихо молится своему Создателю, прежде чем заснуть. Папа и Мама ждали нас около подъезда, и мы издали видели их силуэты на фоне дома. Потом все мы собирались вокруг длинного чайного стола в мраморной гостиной. Самовар давно кипел. Папа сам заваривал и разливал чай. Мама часто раскладывала пасьянс. Мы весело рассказывали о поездке, расходились спать и бессонницей не страдали.
93
Князья Мещерские происходят от некого Мухаммеда, который пришел в Мещеру из Большой Орды в 1298 году и стал распространителем магометанства в тех краях. По другой версии, он был жителем Мещеры, принявшим ранее в Булгаре учение Магомета, и, вернувшись на родину, стал насильственно внедрять ислам между местными народами. Сын же его Беклемиш, от постоянного общения с русскими, отошел от магометанской веры, принял святое крещение с именем Михаил, став родоначальником князей Мещерских. Внук его, князь Юрий Федорович Мещерский, со своим полком пришел на помощь Дмитрию Донскому и отличился в Куликовской битве.
Я уже говорила, что Папа был Попечителем Московского учебного округа, который был большой и там постоянно происходили волнения студентов, так как их возбуждали нигилисты, готовя часто покушения на Царя и на министров. Папа совершенно бесстрашно говорил со студентами, стараясь им доказать их неправоту, и выслушивал их жалобы. Наконец однажды наших родителей разбудили в связи с убийством Государя. Тогда не было телефонов. Помню испуганное лицо Дуни, которую звали Тигром, когда она прибежала в спальню Мама с ужасной вестью. Папа пришел, и они долго говорили вдвоем. Тетя Муфка еще спала. Помню, как я подошла к ней со словами: «Как ты можешь спать, когда убили Государя?» Дуня ушла в буфетную обсудить случившееся. Дверь отворилась, и показался Папа, он был взволнован и со слезами на глазах. Он снова заглянул в спальню и сказал Мама: «Итак, я уезжаю в Петербург, Бесюха». Так он называл Мама. Мама позвала меня. Занавески еще не были раздвинуты, в комнате было темно, а на ночном столике горела свеча, бросая блики на образа, висящие над кроватью. Мама плакала редко, а сейчас вытирала слезы. Она сказала, что нигилисты убили Государя, бросив в него бомбы, и что он скончался в тот же вечер, так как ему оторвало обе ноги. Больше ничего еще не знали. Мне хотелось плакать, но я сдержалась, сжав кулаки так, что ногти впились мне в ладони. Мама объяснила, что Папа должен ехать в Петербург, чтобы быть при молодом Государе и присутствовать на похоронах. Когда Мама спросила Дуню, что еще слышно, то та ответила, что помещики убили Государя за то, что он освободил крестьян, отняв земли у помещиков. Когда Мама пыталась ее разубедить, то та настаивала на своем. Такой слух пустили нигилисты для возбуждения вражды. Когда мы оделись, Мама объявила, что в нашей домовой церкви будет панихида по Государю. Потом мы собрались в детской, и Мама вышла к нам после отъезда Папа к Каткову за подробностями происшествия. Катков был издателем «Московских Ведомостей» и «Русского Вестника». Поезд в Петербург уходил только вечером. Мама еще раньше с огорчением говорила нам, что Государь, женившись на княжне Долгоруковой вскоре после кончины Императрицы Марии Александровны и давши ей титул княгини Юрьевской, собирался ее короновать, к великому недовольству всех. Государь познакомился с Долгоруковой в Смольном монастыре, [94] где она вместе с сестрой воспитывалась по бедности. Сестра ее вышла замуж за князя Эммануила Мещерского, погибшего на турецкой войне. Государь часто посещал институты, особенно Смольный. Он влюбился в Долгорукову и, по окончании ею института, поселил ее на частной квартире, где постоянно навещал. Это было в разгар покушений на его жизнь, из которых мне памятны два: одно на железной дороге при подъезде к Москве, но, к счастью, его поезд проследовал без повреждений, а было разрушено несколько домов и полностью полотно дороги. На другой день в Кремле был большой благодарственный молебен о чудесном спасении Государя, но Императрица тогда уже была больна и не вышла. Мама взяла нас тогда с собой на выход во дворец, но нас оставили на хорах, а она была внизу. Для этого события нас троих: Катю, Муфку и меня одели в белые кашемировые платья и шляпы с розочками в виде помпонов. Эти шляпы были предназначены специально такому случаю, но я находила свою безобразной и неудобной. Нам завили волосы, что тоже было неприятно. На хорах было жарко и душно из-за большого скопления народа. Нам достались места у самой решетки, чтобы видеть хорошо Государя, проходившего отдельно от всех, раскланивавшегося с толпой, которая до хрипоты кричала «ура!». Мы тоже изо всех сил кричали. Иногда Государь поднимал голову и кланялся в нашем направлении. Его лицо мне показалось худым и усталым, но добрым и благодушным. Толпа ринулась за ним в другие залы. Он шел бесстрашно.
94
Смольный институт благородных девиц – женское привилегированное учебно-воспитательное заведение закрытого типа для девиц дворянского сословия. Основан в 1764 году при Воскресенском Смольном женском монастыре. После Октябрьского переворота институт был превращен в большевистскую штаб-квартиру.