Когда у нас зима
Шрифт:
С соседней улицы слышалось щелканье кнутов и песни. Все наши товарищи были там, и я подумал, что никто не заметит, если я отлучусь ненадолго, гости все равно сидят за столом до утра, а романсов у нас, слава богу, хватает, по крайней мере, хватит до моего возвращения.
Тетя Корни пела: «Никогда ни единою мыслью». После «...сожаленья остались одни» она замолчала. Теперь она плачет, а все остальные смотрят в тарелки.
Я взял Алуницу Кристеску за руку, и мы пошли колядовать. Мы оба знали одну подходящую песню:
Вымой руки, вымой ноги, Светлый праздник на пороге. Надень платье новое, Новое,Она знала и второй куплет.
Я боялся, как бы волчьи глаза не зазвали меня в лес, и не смотрел в ту сторону. К тому же приходилось держать голову книзу, потому что небо давило на затылок. Хорошо, что рука Алуницы Кристеску маленькая и теплая, без нее мне бы всюду мерещились черти, хоть их и нет. Когда я был маленький, мне часто снились черти, но больше всего один, хромой черт с трубой. Вот уж от кого я натерпелся. Приходилось на ночь привязываться веревочкой к папе, иначе хромой черт приходил за мной и утаскивал во двор, слушать, как он играет на трубе. Мы тогда спали втроем на кровати. Из-за этого черта я и теперь, если ночью проснусь, слышу трубу. Но я привык, и мне даже очень нравится, я теперь и не знаю, что такое тихо, для меня тихо — это когда играет труба. Но в новогоднюю-то ночь чертей все равно нет.
Иногда в меня утыкалось плечо Алуницы Кристеску, теплое сквозь платок, который укутывал ее с головы до колен, одни глаза торчали. Я жалел, что не захватил с собой кусок овчины, ведь, может быть, Алуница Кристеску — волк? А если б и захватил, положить все равно некуда, в матроске же нет карманов.
Вдруг я понял, что не знаю, куда мы идем. Я ничего не сказал Алунице Кристеску и решил идти на щелк кнутов. Я вообще-то наши дороги знаю очень хорошо, только ночью все непохоже.
Ночь была довольно белая, я уже про себя хвастался перед моим братом, снег скрипел, как в стишке про зиму, и мы скрипели, как четыре двери. Тропинки у нас узенькие, поэтому приходилось идти впритирку друг к другу. Когда мы вышли на большую улицу, мне стало совсем не страшно, домов было много, кнуты хлопали часто, слышалось пение и разные пожелания. Алуница Кристеску крепко сжала мне руку, и я ее понял, потому что новогодняя ночь самая белая и красивая, а другие я все равно не видел. Я подумал, что самое время и нам зайти в какой-нибудь дом поколядовать, а то ночь проходит зря. Впереди виднелся дом побольше других и посветлее, в двери все время входили и выходили люди, внутри пели, и я решился.
У дома было высокое крыльцо, а двора никакого, и я не припоминал, чтобы когда-нибудь этот дом видел, но ведь ночью все может быть, и мы поднялись по ступенькам. За дверью было шумно от разговоров и смеха, но я не удивился, мало ли, сколько родственников может быть у хозяина, и всем хочется посмеяться и поговорить. Алуница Кристеску задала тон, мы встали под дверью и запели. После первых же слов внутри сделалось тихо, и я понял, что у нас голоса совсем смерзлись, но раз мы начали, деваться было некуда. Во втором куплете, который я не знал, я подпевал «ля-ля-ля», чтобы потом разделить заработок поровну.
Светлый праздник на пороге, Жемчуга примерь. Все гуляют по дороге, Выходи скорей.Алуница Кристеску, наверно, спела бы и еще куплет, но тут дверь распахнулась, и то, что мы увидели, вовсе не было человеческим домом. Огромная, небритая тень нависла над нами, она пахла чем-то очень знакомым, но от страха я не мог вспомнить чем.
— Вам что здесь надо, а, малявки?
— Мы колядуем,— ответил я, изо всех сил стараясь думать, что чертей на свете нет.
А тень захохотала, очень зычно и, кажется, над нами.
— Это вы что же, в трактир пришли колядовать, а, малявки?
И все хором засмеялись и стали нас зазывать. Мы вошли.
— Простите, пожалуйста, мы думали, что...
Но наших извинений не слушали, а спросили, знаем ли мы еще песни. Знала Алуница Кристеску.
Эй, бояре, хватит спать, Вам давно пора вставать.Но это им не понравилось, они сказали, что им еще не пора. И чтобы я им спел что-нибудь про моряков. Алуница Кристеску задала мне тон, и мы начали, держась за руки:
На корабле матросы ходят хмуро, Кричит им в рупор старый капитан, А юнга видит пепельные косы, Он видит берег сквозь густой туман... А ну-ка, друг, поговорим короче, Как подобает старым морякам, Я опоздал всего лишь на две ночи, Но третью ночь без боя не отдам. Блеснула сталь, и в круг сошлись матросы, Как лев, дерется юнга молодой, И он погиб за пепельные косы, За синий взгляд в лазури голубой.По-моему, мы пропустили несколько куплетов, но им очень понравилось, они дали нам столько денег, что едва уместилось в кармане у Алуницы Кристеску, а тот, кто открыл нам дверь,— еще и по пирожному. Пирожные были довольно старые, но зато настоящие. Кто-то сказал, что я наряжен принцем, а кто-то — что матросом, и они начали громко спорить. Оставаться дальше не имело смысла.
Жаль, что из-за темноты мы не могли сосчитать деньги, но мы и не мечтали столько заработать. Алуница Кристеску развеселилась, все время дергала себя за петельки в ушах и щупала карман. В нас проснулся аппетит на колядки, мы снова взялись за руки и пошли почти большими шагами — потому что без почти по снегу не пройдешь,— в другую сторону, где тоже щелкали кнуты. По пути я вспомнил много разных песен и напел их Алунице Кристеску, чтобы они у нас были готовы, когда понадобится.
Мы снова шли тропинками, впритирку друг к другу. Хотя мы знакомы три года, я не знал, что у Алуницы Кристеску такая мягкая и уютная рука. Вдруг я заметил, что мы больше не скрипим, что мы больше не на тропинке, но кнуты слышались все ближе, так что я напомнил себе про карман Алуницы Кристеску и повел ее дальше. Но как будто и ночь была уже не такая белая — из-за деревьев, которые стали нас окружать, превращаясь в лес. И дома остались позади, Алуница Кристеску крепче и крепче сжимала мою руку. Но кнуты щелкали уже совсем близко, прямо передками, и тогда я от страха крикнул: «Эй, принимаете с колядками?» Тут же наступила тишина, и хромой черт заиграл на трубе красиво, как никогда, какая-то тень подкралась к нам и, кажется, замахнулась топором, и вся кровь, которая во мне есть, бросилась мне в голову, так что я из-за этого стал даже хуже слышать трубу. Где-то сзади снова защелкали кнуты, и поскольку у нас живы были одни ноги, мы рванулись туда, а кто-то гнался за нами — наверное, страх, зверь, от которого не убежишь. На бегу я думал изо всех сил, что мы никому ничего плохого не сделали и что, если есть на свете справедливость, с нами ничего не случится; по-моему, я даже дал себе зарок больше не поливать водой дорожку, когда люди идут из церкви, но снег хватал нас за ноги, а небо совсем село на землю и не давало нам пройти.
Только когда у меня кровь немного отхлынула от головы, я увидел, что мы стоим на чьем-то крыльце, в окнах горел свет, внутри пели, матроска была вся в снегу, я держал в охапке Алуницу Кристеску, и первый раз в жизни мне захотелось назвать ее просто Алуницей. Она очень хорошая девочка. И вдруг я сделал одну вещь, которой от себя не ожидал: я поцеловал ее в обе щеки. А она взяла и тоже меня поцеловала, как будто мы были двоюродные брат и сестра. Не знаю, что на нас вдруг нашло, только мы не сговариваясь запели: