Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Потом уселся удобно в кресло и зачитал из книги Крижанича:
— «Пусть государь будет архангел, всё-таки он не в силах запретить грабежи, обиды и людские обирательства. Никакие запрещения, никакие казни не в силах удержать чиновников от алчных дел, ежели не будет свободы. Свобода есть единственный способ, посредством которого может в государстве держаться правда. Пусть царь даст всем людям всех сословий пристойную, умеренную, сообразную со всякой правдой свободу!» — На сём месте князь Дмитрий захлопнул фолиант.
— Свобода — это пустое! — с солдатской прямотой сразу отмахнулся Василий Владимирович. — Что мы, царя нашего не знаем? Как же, даст он нам свободу! На кол посадить иль на дыбу вздёрнуть — это он может! Пока не умрёт — не жди перемен! Потому как и важен вопрос о наследнике! — Генерал закончил решительно. — Станет Алексей Петрович царём, вот и будет для знатных родов свобода!
На гостей словно пахнуло чем-то старозаветным. Все ведали, что царевич по характеру чистый воск, богобоязлив, с ним старым родам куда вольготней!
— О царевиче лучше забудьте! — буркнул вдруг хозяин. — Я говорил вечор с Меншиковым. Манифест об отречении Алексея от престола давно заготовлен!
— Зачем же нас в Москву собирают, коль всё решено? — вырвалось у младшего Голицына.
Брат посмотрел на него, как на неразумное дитя:
— Да затем и собирают, чтоб пролитой кровью повязать!
— Кровью царского рода?! — Здесь лицо у Бориса Петровича вдруг посерело.
— Да, кровью царского рода! — гнул своё старший Голицын. — Потому я и пил не за наследника, а за наследников. Здесь нам выбирать надобно с толком. Помнишь, Борис Петрович, бояре Шереметев и Голицын после Великой смуты царя выбирали. Отчего они тогда Романова кликнули? Чай, по семейному преданию, помнишь?!
— Как не помнить. Предок твой, Василий Голицын, молвил в тот час моему прадеду: «Давай кликнем на соборе Мишу Романова на престол, он-де молод и слабенек, оттого и нам будет удобен!» Вот и выбрали. Только сейчас-то всё пустое — государь здоров и крепок, как никогда, рано ему ещё наследников подыскивать! — Старый фельдмаршал поднялся, надел мундир, натянул Андреевскую орденскую ленту.
Прощаясь с хозяином, обнял его и шепнул на ухо:
— А всё же попомни мои слова, Дмитрий Михайлович, я царскую кровь всё одно судить не буду!
Вслед за фельдмаршалом откланялся и генерал Долгорукий, сказал, что поспешает в один дом. Оставшиеся гости уселись тесным кружком вокруг столика у камина, в который по знаку хозяина подбросили дрова, и повели разговор отрытый, потому как все здесь были или конфиденты, или родственники.
— Мне кажется, из всех народов англичане самый счастливый и достойный зависти. Им нечего бояться ни милости монарха, ни ненависти министров и куртизанов. Их превосходная конституция — это грозная охрана, гарантирующая англичан от всякой неправды!
Андрей Артамонович говорил с чувством, давно, должно быть, вынашивал эти мысли.
— Вот и венециане, — поддержал его старший Голицын, — живут в своей республике покойно, без страха, обид и тягостных податей.
— Э, господа! Сколь далеко вы, однако, продвинулись в искании свободы. А ведь в Париже даже такой просвещённый правитель, как герцог Орлеанский, и тот не решается дать Франции конституцию! У нас же всё сие — мечтательный вздор! — Василий Лукич чихнул в батистовый платочек.
— Вот и я им о том всё время твержу! — сердитым голосом поддержал парижанина князь Михайло. — Пока война со шведом не окончена — нам великая Россия потребна. А без Балтики не быть России великой державой!
— Браво, мой генерал! — Василий Лукич даже в ладоши захлопал. — В Европе, судари мои, смотрят не, на наши свободы, а на нашу силу. И много ли, Андрей Артамонович, помогла тебе английская конституция в тысяча семьсот восьмом году, когда тебя в Лондоне, вопреки всем законам, на улице средь бела дня схватили и бросили в долговую тюрьму? Забыл, чай, что выручила тебя оттуда не английская конституция, а наши виктории под Доброй и Лесной, слух о которых дошёл и до ушей британского кабинета. Так что благодари, господин посол, князя Михайлу — его виктории тебя и спасли!
— Оно так, Василий Лукич, согласен я и с тобой, и с братом, что надобно сперва получить победный мир со шведом, а затем уж браться за внутреннее благоустройство. — Хозяин пошевелил кочергой угольки в камине, дабы снова вспыхнул огонь. И когда поднялось, пламя, заключил: — Поживём — увидим, други мои! Одно знаю: случай с Алексеем явно всем показал, что и самая сильная царская власть от одного толчка пошатнуться может. Особливо же при перемене властителя. Потому уже сейчас надобно поразмыслить и о наследниках великого государя. И помните: государь не Бог, а человек, и как всякий человек — смертен!
Тем совет самых знатных Родов России и кончился.
ОТРЕЧЕНИЕ
В феврале 1718 года в Москве царь созвал большой съезд. С мест были вызваны губернаторы, из Санкт-Петербурга прибыл Правительствующий Сенат, из армии отозвали многих генералов, из-за границы — российских послов, в Кремль явились и церковные иерархи.
Собирающиеся во дворце вельможи были угрюмы и неразговорчивы: каждый задавался вопросом, а не сболтнул ли он ненароком что-нибудь царевичу? Так или иначе все они имели дело с наследником. Да и как не иметь с ним дела, если в 1708 — 1709 годах царевич, почитай, всей Москвой за отца правил, да и позже, когда ведал интендантской частью, многими командовал. Собравшиеся в общем-то уже знали, что составлен манифест об отречении царевича от престола, но никто не ведал, о чём пойдёт разговор государя с сыном, коли останутся они наедине. Этой потаённой беседы боялись даже такие наипервейшие вельможи, как Меншиков. Ведь после той беседы непременно начнётся великий розыск, и как знать, чьё имя всплывёт во время оного?
— Не может быть Россия без розыска, яко девка без жениха! — громко шутил Пётр Андреевич Толстой.
Вельможи посматривали на него с завистью: этому-то нечего бояться, сам привёз царевича из цесарских владений. И сразу пошёл в гору: определён главой Тайной канцелярии в Петербурге, которая, может, будет пострашнее Преображенского приказа. Посему на Толстого поглядывали не только с завистью, но и с опаской, говорили уже про него «сам», как до того величали одного светлейшего.
Царевича Пётр Андреевич ныне ревнива рассматривал как некую свою собственность и прямо настоял перед государем, чтобы ему, а не Меншикову ввести Алексея в тронную залу, где собрались вельможи. Ему же царь повелел вместе с Шафировым составить манифест об отречении. Толстой от столь великого доверия монарха весь так и лучился радостью. Со спесивой гордостью он провёл царевича меж расступившихся сановников и генералов, и, поддерживая его как невесту на выданье, подвёл к царскому трону, где Пётр беседовал о чём-то с Меншиковым и генерал-адмиралом Апраксиным.