Когда уходит земной полубог
Шрифт:
Скорая кончина царевича удовлетворила многих при царском дворе.
— Вот и слава Богу, не надобно ему прилюдно голову рубить. Не то какой пример для нашего ветреного народа! — весело сказал Меншиков Екатерине.
Та улыбнулась своему, заветному: отныне у её сынка не было боле соперника! Сам царь внешне показал, что он нимало не огорчён скоропостижной кончиной Алексея. Не отменил даже праздника в честь годовщины Полтавской виктории, состоявшегося уже на другой день, 27 июня 1718 года. Как свидетельствует камер-фурьерский журнал, на том празднике в Летнем саду Гости довольно веселились. Не был объявлен даже короткий траур по царевичу, который, случалось, назначали по поводу кончины какого-нибудь безвестного иноземного монарха или принца.
Однако хотя в Летнем саду и веселились, но многие были встревожены.
«Пренебрегать обычным ритуалом, может быть, и позволено, но другое дело — пренебрегать заповедями Божьими. То для царской семьи дурной знак!» — из уст в уста передавались слова австрийского посланника Шлейера, впрочем вскоре высланного из Санкт-Петербурга.
Меж тем 29 июня Пётр как ни в чём не бывало пышно отметил свои именины. Состоялся праздничный обед во дворце, затем в Адмиралтействе спустили на воду Многопушечный корабль «Ингермланд».
Пили уже на корабле, пили жестоко, закусывая дарами моря — селёдкой и ревельскими миногами. Пред глазами генерал-адмирала Апраксина, хотя и пил изрядно, всё ещё маячило бледное лицо висевшего на дыбе царевича, который жёг его насквозь горящим взглядом и шептал горько: «Эх, Фёдор, Фёдор!»
Фёдор Матвеевич не вынес этого пронзительного взгляда и, чтобы не слышать боле горького упрёка, самолично взял вдруг высившийся посредине стола кубок большого орла, налил его доверху петровской водкой и крикнул: «Твоё здоровье, государь!» И выпил одним духом.
— Вот это молодец, адмирал, по-матросски пьёт! — весело закричал князь-папа Всешутейшего собора Никита Зотов. Но генерал-адмирал уже не слышал этих слов — уронил голову на стол и заплакал навзрыд.
— Что ж ты плачешь, Фёдор Матвеевич? — Пётр хотел продолжить шутку.
Но Апраксин вдруг поднял голову и сказал явственно:
— Царевича, государь, жалко! Всё — Божья душа!
И смех оборвался, как лопнувшая струна.
Пётр выскочил из кают-компании на палубу, бросив жёстко:
— Облить старого дурака ледяной водой! Пусть очухается!
И отбыл в Тайную канцелярию, где ныне пытали дядю царевича по матери Авраама Лопухина. Царь словно ещё раз хотел убедиться, что Алёшка готовил против него страшный заговор и приговор ему был заслуженным. Меж тем и при допросе сродственника Алексея выявилось, что никакого заговора-то и не было, были одни пустые разговоры.
Спрашивал, оказывается, Лопухин, встретивши на улице цесарского резидента Плейера, уже после отъезда Алексея: «Где ныне обретается мой племянник и есть ли о нём ведомости?» И Плейер ему сознался: «В Вене Алексей, у нас».
— И что ты сказал на это? — Пётр Андреевич подскочил к висевшему на дыбе Лопухину, но тот только помотал пегой бородкой, отросшей у него в каземате и делавшей его похожим на стрелецкого мятежника, и презрительно сплюнул.
— Вздёрни его ещё раз! — распорядился Пётр Андреевич!
Палач так потянул Лопухина, что слышно было, как у того трещат кости. Авраам закричал дико:
— Пустите, дьяволы, всё, всё скажу!
И когда спустили с дыбы, признался:
— Молвил я Плейеру, что царевича в беде не оставят. У нас много тужат о нём и не без замешательства в народе будет!
— Как же так, Авраам, ты мог присягу порушить, с иноземным резидентом крамольные речи вести? — Пётр вышел из тёмного угла застенка и устремил на Лопухина бешеный взгляд.
Но тот глаз не отвёл и в свой черёд спросил не без насмешки:
— А ты что, государь, мнишь, что многие тебя любят? Да ведь при отъезде царевича отсюда в чужие края были здесь слёзы превеликие...
— Кто слёзы лил? — Пётр навис над лежащим на скамье Лопухиным.
Тот опять не отвёл глаз, усмехнулся нехорошо:
— Да вот любимец твой, князь Яков Фёдорович Долгорукий, так о царевиче плакал, что весь затрясся. А светлейший князь Меншиков зачем-то царевичу из своего скупого кошелька тысчонку-другую на дорогу подкинул. Ведь на деньги светлейшего Алексей и дорвался до Вены. А голландец твой, вице-адмирал Крюйс, как узнал, что царевич в Вене у цесаря, сам мне руки жал и радовался: «Там ему будет не худо!» И князь Иван Львов уже готов был к царевичу скакать и говорил мне: «Император царевича яко свояка николи не «оставит, и если бы мне случай был отлучиться отсюда, я бы его там сыскал!»
— Довольно! — Пётр в бешенстве отвернулся от Лопухина. Приказал Толстому: — Не пиши! Всё вздор! Особливо о Меншикове! — И, изо всей силы бухнув дверью, покинул пытошную.
Но Пётр Андреевич показания те всё же записал, так, на всякий случай. Правда, имя всесильного Голиафа Меншикова из записи вычеркнул.
Тридцатого июня царевича отпевали в Троицком соборе. По настоянию Екатерины для приличия был объявлен наконец малый траур. Матушка любила траурное Платье — чёрный цвет делал её стройнее и был ей к лицу. Она даже всплакнула у гроба, где лежал Алексей, ведь Екатерина была наречена по крёстному Алексеевной.
— Бедный молодой человек! — громко объявила царица иностранным послам. — В его-то годы и апоплексический удар!
Екатерина не знала, что отныне подобные апоплексии станут обычным делом в доме Романовых. Пройдут годы, и за Алексеем от загадочных апоплексических ударов скончаются императоры Пётр III и Павел I. И так же, как царевичу, лица их будут нарумянивать и обильно припудривать, дабы скрыть правду.
Пётр стоял возле гроба царевича хмурый и молчаливый. Но смотрел не столько на нарумяненное лицо покойного, сколько на придворных, подходивших и целовавших по этикету бессильную уже руку царевича.