Когда всё кончилось

Бергельсон Давид

«Здешние мужики живут ладно и богато, — казалось, говорил этот взгляд, — у них и земля есть, и под боком — сахарный завод, который кормит их досыта всю зиму».

Тусклые сумерки уже расстилались над длинной дорогой, которая вместе с целым морем крестьянских крыш взбегала все круче на плоскую возвышенность и упиралось в ярко-пурпурный высокий край неба; гигантская труба сахарного завода торжественным восклицательным знаком вонзалась в этот пурпур. Страшно медленно, понуря головы, тащились усталые лошади на застроенную избами гору. И окружающие неприветливые дома вселяли унылую предпраздничную тревогу: такая тревога сосет

сердце запоздалого путника в субботний вечер, когда тащится он в святые сумерки по глубокой грязи проселочной дороги, тащится шаг за шагом и думает: «Там, в ярко освещенной синагоге его городка, уже молятся, раскачиваясь, прихожане с празднично-сияющими лицами и хором подпевают кантору: „Славьте Господа, ибо он бла-а-г, ибо вовеки милость его-о-о…“»

Ярко освещены были новомодные окна в большом доме Нохума Тарабая, который стоял поперек окраинной улицы села и всем видом своим выражал основную заветную думу хозяина: «По-моему, так: коли Бог дал заработок и здоровье, так почему ж не пожить в свое удовольствие? Чем мы хуже помещиков?»

Чист и опрятен был и парадный полукруглый двор, где остановились, переминаясь с ноги на ногу, заморенные лошади, и крылечко, и высокая белая дверь с никелированной дощечкой.

Когда Миреле наконец позвонила, навстречу ей тотчас выбежал маленький, вечно веселый Нохум Тарабай в черном сюртуке и без шапки и галантно раскланялся, шаркнув ножкой:

— Ясновельможная панна Гурвиц изволила опоздать на целых два часа.

И пока в ярко освещенной передней разряженная горничная помогала ей раздеваться, он болтал без умолку, выдвигая из рукавов белые манжеты:

— В приглашении сказано определенно, что гости должны съехаться к четырем часам, а не угодно ли взглянуть: мои часы идут отлично, и на них ровно шесть. Грех, грех вам так поступать, но не беспокойтесь: мы с реб Гедальей старые друзья, и на вашу свадьбу я явлюсь вовремя, без малейшего опоздания.

Она поправила прическу перед пышным трюмо в битком набитой шубами передней и, разглядывая свое лицо и декольтированную шею, принужденно улыбнулась Тарабаю, стоявшему позади:

— Уверяю вас, я не виновата…

Но уже в первой залитой светом комнате, куда Тарабай ввел ее под руку, она сразу почувствовала, какая притягательная сила была в ее грациозной фигуре, плотно обтянутой кремовым шерстяным платьем. И, пьянея, радостно забилось сердце: «В сущности, хорошо я сделала, приехав сюда… хорошо…»

Она опустилась в низкое кресло в углу комнаты напротив язвительно-умной жены Тарабая и, ощущая на себе множество чужих взглядов, улыбаясь, отвечала на вопросы:

— Да, мама уж такая домоседка, вечно только дома… — Украдкой бросая по временам взгляд на гостей, толпившихся в глубине комнаты, Миреле заметила: гости наклонялись друг к другу, поглядывали на нее искоса и перешептывались:

— Кто такая? Миреле Гурвиц? Откуда?

В промежутке между двумя склоненными друг к другу головами увидела она сестер бывшего жениха; они сидели ни диване возле запертой балконной двери с такими натянуто-торжественными лицами, словно боялись, что вот-вот подойдет кто-нибудь к ним и шепнет: «А ведь ваш тятенька еще десять лет назад голышем был…»

Один из гостей, грузный поляк, с грубым и небритым лицом, был уже пьян в стельку, но все еще превозносил до небес умницу Тарабая, благодаря которому недавно получил место

на сахарном заводе. Пошатываясь, останавливал он каждого знакомого и незнакомого гостя, повторял без конца одну и ту же остроту Тарабая и при этом захлебывался хохотом и пьяным восторгом:

— От то шельма, тен пан Тарабай… шельма…

Кто-то из приезжих гостей, увлеченных игрою в винт у зеленого столика, освещенного свечами, вдруг стремительно вскочил со стула с картами в руках и закричал, обращаясь к молодежи, собравшейся в соседней комнате:

— Шампанское позже! Шампанское ровно в двенадцать часов ночи!

А Нехама Тарабай все не расставалась с Миреле, словно и впрямь та была дочкой старого, закадычного друга; она не сводила с девушки своих черных притворно-ласковых глаз, которых порою побаивался сам умница и говорун Тарабай, и старалась поддерживать светский разговор:

— Говорила я как-то Гитл, матушке твоей: в кои-то веки собираешься съездить в уездный город — поезжай вторым классом. Велика ли тут разница в цене, всего-навсего шесть гривен…

Потом перешла к другой теме:

— Что толку торчать и киснуть в этом глухом городишке. То ли дело у нас на селе: тут сахарный завод, можно встретить людей… тут хоть дело есть…

В глубине переполненной комнаты, у стола, вокруг которого теснились гости, сидел все время спиною к Миреле бывший жених ее, не зная, куда девать руки. Всякий раз, когда она нарочно громче произносила какое-нибудь слово своим капризным, дразнящим голоском, он принимался слишком усердно оправлять сзади воротник и вперял взгляд в рослого молоденького купчика, который то и дело вскакивал с места и, горячо жестикулируя, восклицал:

— Слушайте! Разве не твердил я еще год назад: реб Нохум, давайте засеем-ка побольше свеклы!

Неподалеку в углу комнаты стояла группа молодых людей, служащих на сахарном заводе; на них были широкие, низко вырезанные жилеты. Они знали о том, что произошло между Миреле и Натаном Геллером, и теперь, глядя пьяными, жадными глазами на ее улыбающееся лицо и декольтированную шею, гаденько перешептывались:

— Да, хороша бабенка, нечего сказать…

Кто-то отозвал на пару слов Нехаму Тарабай, и Миреле осталась одна на своем низком креслице, а молодые люди с сахарного завода все не сводили с нее глаз. Странно рассеянным взглядом окинула она свою статную, высокую фигуру и направилась без всякой цели в соседнюю комнату, где, сложа руки и выставив ногу вперед, стояла в коротеньком переднике хозяюшки перезрелая дочь Тарабая Таня. Она слегка склонила голову набок и тихонько прищелкивала языком, всем своим видом давая понять, что ей ни до кого дела нет: к торжеству этому она не готовилась и никакого участия в нем принимать не намерена.

Кто-то окликнул Миреле по имени, и сердце ее забилось. Но это была всего-навсего простая женщина, ее землячка, еще молодая, очень набожная, с платком на голове; она все еще жила после замужества на хлебах у отца — местного резника, а с Тарабаями породнилась через своего мужа.

— Я вас хотела, Миреле, кое о чем попросить: вы, кажется, приехали на своих лошадях, не правда ли? Мне здесь как-то очень не по себе. Не могла ли бы я вместе с вами пораньше уехать домой?

Молодой человек высокого роста, стоявший возле Тани Тарабай, убеждал ее между тем, что большой город имеет свои преимущества, и почтительно выслушивал ее упрямые возражения: