Когда всё кончилось
Шрифт:
Было ясно: родители сделали для нее все, что могли. Теперь они предоставляют ее самой себе и говорят: «Поступай, как знаешь».
После ухода реб Гедальи Миреле стало еще тоскливее; начал мучить страх перед надвигающимся одиночеством.
Они, отец с матерью, думалось ей, будут свидетелями долгих, унылых лет ее жизни; ничего они ей не скажут, но будут думать: мы не в силах тебе помочь…
Ночью ей снились родители Шмулика: с сердитыми лицами суетились они в доме Гурвицов, укладывая свои вещи и ни с кем не разговаривая. Потом вдруг, подойдя к окну, она увидела отъезжающую бричку. В бричке сидел Авроом-Мойше Бурнес с женой, а между ними, согнувшись в три погибели, прикорнул Шмулик. Он сидел, свеся голову,
Когда она рано утром проснулась, первой ее мыслью было, что родители Шмулика еще не приехали. Стало как-то легче на душе, словно рассеялся давящий кошмар; ей пришло в голову, что еще не поздно взять свое решение обратно и что, в сущности, согласившись выйти за Шмулика, она становится его женой не навеки, а лишь до поры до времени, пока не вздумается ей уйти от него…
На следующий день всему городу стало известно.
Миреле опять помирилась с женихом, и свадьба состоится, как и предполагалось, в первую субботу после Швуэса.
Рассказывали, будто мир с женихом заключен на следующих условиях: во-первых, они не будут жить как муж с женой — об этом и речи быть не может; во-вторых, она имеет право покинуть его и его дом в любую минуту, когда ей вздумается.
Шмулик Зайденовский, несомненно, мог и теперь найти себе более подходящую невесту. И если он согласился на то, чтобы совместная жизнь их была сплошным постом, то лишь потому, что Миреле так крепко приворожила его, как раньше приворожила Вову Бурнеса. Все это было просто ужас как любопытно, и ничего удивительного, что обыватели городка облепляли, как мухи, окна и двери, когда по главной улице проходила странная парочка, которая вовсе не собирается после свадьбы жить, как полагается мужу с женой, а хочет жить по-своему, как-то особенно — так, как в нашем городке еще не жила до сих пор ни одна супружеская чета.
На Шмулика теперь уже все смотрели, как на святого мученика. Он по-прежнему изводил знакомых длинными, скучными рассказами, но голос у него был слабый, как у человека, пришибленного тяжелым ударом, лицо скорбное, и выглядел он так, словно по целым дням у него маковой росинки во рту не бывало. Все жалели Шмулика и причитали над ним:
— Вот уж бедняга, так бедняга… Нечего сказать — повезло…
А Миреле, гуляя с ним по городу, держала себя по-прежнему неприступно — он даже не осмеливался взять ее под руку…
Однажды, во время прогулки, она, как будто забыв о нем, остановилась посреди улицы и простояла чуть не полчаса, беседуя с женой сапожника, Брохой, которая когда-то полгода жила у них в мамках.
— Ваш домик, — с серьезным видом говорила она, — совсем развалился, вам бы нужно было его еще нынешним летом перестроить.
А на крылечках соседних домов стояли люди и глазели на нее:
— Вот уж впрямь ни стыда, ни совести: так вести себя на прогулке с женихом!
Миреле распорядилась, чтобы муж Брохи пришел к ним и снял мерку со Шмулика, которому будто бы нужны новые сапоги. Уходя, она крикнула издали сапожнице:
— Ничего, муж ваш отличный работник: наверное, сошьет не хуже, чем любой сапожник в губернском городе!
Глава четырнадцатая
Целую неделю провел еще Шмулик в доме Гурвицов. Вид был у него убитый, и отъезд свой он откладывал со дня на день.
Вскоре после его отъезда начались приготовления к свадьбе. В кухне круглые сутки топилась печь; здесь суетилось чуть не с полдюжины баб; засучив рукава, чистили они миндаль, взбивали белки, толкли корицу под надзором приезжей сарверки [16] — бабы в синих очках и с хриплым голосом,
16
Сарверка — наемная повариха на семейных торжествах. — Примеч. ред.
Реб Гедалья по-прежнему пропадал по целым неделям в кашперовском лесу.
Дома хозяйничала приезжая бедная родственница Гитл, а в парадных комнатах разместилась целая артель портных, приехавших из города и привезших с собой начатые шитьем платья Миреле, которые здесь предстояло закончить.
В городе все еще не верили, что Миреле действительно выходит замуж. У Бурнесов судачили:
— Погодите, не теряйте надежды; она еще отошлет Зайденовским обратно тноим.
Давно уже не заглядывали к Гурвицам ни акушерка Шац, ни помощник провизора Сафьян; оба они каждый день гуляли вдвоем по окрестностям городка и все более чуждались Миреле, не находя в ней теперь ничего интересного:
— Эка невидаль — барышня-невеста, есть о ком говорить!
Миреле и самой казалось, что она теперь — почти конченый человек; мысль эта преследовала ее неотступно, когда она праздно простаивала целые часы в своей тихой, заваленной бельем комнате или укладывала это белье, наклоняясь над открытым сундуком с приданым. Вокруг нее шла своим чередом предсвадебная суета, и в тишине прохладных комнат раздавался то и дело резкий звук больших портняжных ножниц, разрезающих материю. Иногда нарушал тишину голос подростка-подмастерья, который сидел, согнувшись, над швейной машиной и быстро приводил ее в движение ногой. Неожиданно для всех вдруг запевал он во весь голос:
— Ох, дорогая, В дальние края Уезжаю я.А потом слышен был только хриплый, сердитый стук быстро строчащей машины; когда одна умолкала, в противоположном углу принималась мерно стучать другая. А сквозь открытое окно врывался с улицы теплый ветерок, вздувал занавеску высоко — до самых балок потолка, и тогда видно было апрельское, слегка потемневшее небо и там далеко, в крестьянских садиках, деревья в белом цвету.
Миреле позвали в гостиную на примерку. Молодые подмастерья, забыв об игле, глазели, тупо разинув рты, на ее обнаженную спину и руки. А она стояла в платье с наскоро сметанными швами перед большим зеркалом и думала: «Была я когда-то человеком и к чему-то стремилась… А теперь совсем пропащая и никуда не гожусь, и попредставляю себе, что будет дальше… Вот стою и все примеряю один за другим эти наряды, что шьются к моей, если можно так выразиться, свадьбе…»
С внезапным раздражением оттолкнула она от себя портного, который уговаривал ее стоять прямо:
— Да отстаньте вы от меня — надоедать только умеете… Сзади всюду морщит, и все платье к черту годится…
Была послеобеденная пора. На крылечке дома Гурвицов стояла молоденькая, приехавшая из города портниха и гладила шелковое платье. Всякий раз перед тем, как провести по шелку горячим утюгом, она брызгала на платье водой изо рта. Из комнат доносился мерный стук швейных машин. Где-то вдали за городским мостом медленно умирали в воздухе один за другим удары кузнечного молота, а в самом городке царила мертвая тишина. Вдруг с окраины донесся звон колокольчиков, и вскоре из-за поворота вынырнула извозчичья бричка. Рослый молодой человек, сидевший в бричке, поравнявшись с домом Гурвицов, внимательно стал в него всматриваться. Девушка, позабыв о своей работе, провожала глазами бричку, пока она не скрылась за первыми крестьянскими палисадниками, и тогда лишь успокоилась: «Из чужих краев, видно, и здесь только проездом…»