Когда всё кончилось
Шрифт:
Внизу значился его адрес.
Итак, он и это письмо закончил двусмысленной фразой, истинное значение которой обнаружится, быть может, лишь впоследствии: «Если я когда-нибудь еще приеду сюда, то лишь ради вас, Миреле».
Миреле вдруг снова оделась и отправилась к акушерке Шац, не отдавая себе отчета зачем. Дверь была на запоре — по-видимому, Герц уже уехал.
Было уже темно, когда она возвращалась домой; она ощущала, как надвигается на нее пустота тех дней, что потянутся опять длинной вереницей: «Он уже, по-видимому, уехал — Герц».
Теперь в городке не осталось никого, с кем можно было хотя бы словом перемолвиться.
На тускло освещенные домики
Вот если б он теперь тут был… Если бы удалось встретить его, например, на обратном пути…
Она бы не освободилась сразу от тяжкого гнета, но все же не было бы, вероятно, так тоскливо. Герц, наверное, понял бы ее — в этом одном уж такое облегчение. Впрочем, ему не казались серьезными ее переживания: ведь он дал ей насмешливое прозвище: «провинциальная трагедия».
Так глупо все это вышло, но ей больно: нашелся человек, который мог ее понять, да не захотел и предпочел отделываться одними шуточками.
Она лежала у себя в темноте и думала об этом. Потом поднялась, зажгла лампу и села писать письмо: «„Провинциальная трагедия“ терпеть не может людей, которые вечно остроумничают. Бросьте же на время свои шуточки и выслушайте меня: у меня через восемь недель свадьба…»
В комнате было тихо и прохладно, потому что окна были целый день открыты; на улице пофыркивала возле лавки чья-то привязанная к забору верховая лошадь. В соседних комнатах, где все было готово к встрече праздника, было темно, чтобы никто не мог принести туда хомец [15] . Слышно было, как со свечой в руках бродил по дому реб Гедалья, уничтожая хомец и произнося при этом установленное благословение; иногда он обращался к Гитл по-древнееврейски, толкуя что-то насчет гусиного крылышка и хлебных крошек. В столовой топилась зачем-то печка, и Миреле слышала, как постукивает внутренняя чугунная дверца, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону — пах-пах-пах-пах…
15
Хомец — непасхальная пища.
Миреле задумалась, держа перо в руке и глядя пристально в огонь лампы: «Бог весть, хватит ли у меня силы помешать этой свадьбе. Не потому, что я сама хочу выйти замуж, не потому даже, что неволят меня окружающие, а просто потому, что мне все на свете безразлично, и противно как-то думать о том, чтоб теперь отказать второму жениху. И все же порой овладевает мной жгучая тоска по любви, и я лежу у себя в кровати и думаю: ведь живут же другие люди настоящей жизнью, в то время как я лежу пластом, одинокая, в стороне от всех. Мне дано только издали наблюдать живую жизнь.
Все давно знают, что не в любви — суть жизни. Каждый знает это про себя и молчит. Но в чем же, в чем эта суть? И есть ли на свете уголок, где можно найти хоть какой-нибудь ответ на этот вопрос?»
Было уже поздно, когда Миреле закончила письмо. Она перечла написанное, прошлась несколько раз по комнате, остановилась у стола, снова взяла в руки письмо и в раздумье разорвала его на мелкие клочки.
— Глупое письмо этакое! Да и вообще, придет же охота возиться с Герцем!
Рассеянно взглянула она на несколько писем, лежавших на туалетном столике: то были письма от Шмулика Зайденовского, полученные в ее отсутствие. Было их целых четыре, и все объемистые; на конверте значилось ее имя. Она вскрыла одно из писем.
Оно написано было частью
Миреле отложила остальные запечатанные письма на туалетный столик и вышла в столовую. Там, застав за столом кассира, она сказала громко, так чтоб услышали Гитл и реб Гедалья:
— У меня к вам просьба: тут получилось для меня несколько писем от Шмулика — так будьте любезны ему ответить, что я не люблю переписываться и прошу его целых пакетов мне не присылать.
Глава двенадцатая
К концу пасхальной недели приехал Шмулик. Явился он неожиданно, незванным гостем: стал ходить с реб Гедальей молиться в садагурскую синагогу и чувствовал себя в доме Гурвицов уютно и хорошо, как молодой зятек, живущий первый месяц у тестя на хлебах.
В городе его считали чуть не красавцем. Празднично одетые женщины шушукались между собою:
— Сразу видно, что добряк… просто душа-человек…
А Миреле думалось, что ее уже не тянет к нему как к мужчине, и она смотрела на него равнодушно. Его красивое лицо казалось ей давно знакомым и бесцветным, маленькая, мягкая, ровно подстриженная бородка — рыжее, чем раньше, усы — реже и длиннее, а толстый нос — безобразнее: этот нос как-то глупо расширялся книзу, к ноздрям, и часто издавал звук, похожий на сопение — привычка, оставшаяся с детства.
Оказалось, что он плохо владеет русским языком, а между тем с акушеркой Шац считает долгом говорить не иначе как по-русски; он большой охотник поспать после обеда и любит рассказывать бесконечные нудные истории, от которых собеседника прошибает седьмой пот.
Однажды, сидя с акушеркой в гостиной, он принялся излагать какую-то длинную историю, забыв, что недавно ей все это рассказывал, и вдруг заметил на ее лице быстро мелькнувшую сдержанную усмешку; это смутило его, он запутался и не знал, как закончить рассказ. Миреле сидела в стороне: ей противен был и сам он, со своей мелкой, поверхностной душонкой, и этот длинный нудный рассказ, который ему вздумалось рассказать вторично. Стараясь заглушить чем-нибудь тоскливые мысли, она принялась расспрашивать акушерку:
— Как вы думаете — приедет Герц еще когда-нибудь сюда?
Шмулик, услышав имя известного писателя, счел долгом вмешаться в разговор:
— Да, я читал его книжки; я даже знаком лично с его племянником — свободомыслящим раввином.
Миреле всю передернуло: ей захотелось крикнуть ему прямо в лицо, что он говорит неправду и не понимает сам того, что читал. Но она овладела собою, отошла, задыхаясь от сдержанного гнева, к окну и постояла там немного, стараясь успокоиться. Ей думалось: «Вова Бурнес, конечно, по сравнению со Шмуликом совсем простой, провинциальный парень; но в нем хоть ничего отталкивающего нет».
Спустя несколько дней они отправились как-то вдвоем погулять; Шмулик смиренно плелся позади. Вдруг Миреле заметила перед домом Авроома-Мойше Бурнеса бричку Вовы; она остановилась и, не глядя на Шмулика, сказала:
— Вот как, он теперь в городе — мой бывший жених! Если б у него не были такие противные родители, я бы с удовольствием заглянула к нему сейчас.
Просто злость разбирала.
Шмулик и глазом не моргнул — такой уж рохля он был, такая сидела в нем мелкая, холодная душонка. Он лишь, по обыкновению, слегка засопел носом и снова принялся рассказывать, что жить они будут с Миреле не в большом старом родительском доме, а в маленьком, недавно выстроенном флигельке, который стоит в саду и выходит парадными окнами на тихую улицу предместья.