Когда вырастают дети
Шрифт:
– Ну и что ты хочешь этим сказать, – отец заложил в книгу чайную ложечку.
– Я хочу шубу.
– Соболью?
– Норковую!
– Сама же плачешь, что у тебя норковая.
– У собольей цена занебесная, мы не потянем, – затараторила мамик, – мне такая длинная и не нужна, я же машину вожу, я там короткий вариант приглядела, из норки, «Автоледи» называется, такая хорошенькая светлая шубка с хвостиками под горностаевую мантию, нам по карману… если ты найдешь халтуру!
– Где?
Мамик подбоченилась, прищурила глаза.
– А вот это, Дмитриевский, не мое дело. Иди
Санька помог ей вымыть посуду. Голова пухла от духоты, запахов пищи и досады. Если мамик чего-то завожделела, ее не переубедить.
– Дура Ленка, – сердилась она вслух. – Заколебала талдычить об экологии. Однова живем, чего жалеть?
– Рядиться в шкуры зверей – атавизм, – не выдержал Санька. – Человек не пещерное существо.
– Не надо ля-ля, – отмахнулась мамик. – Человек такой же зверь, и лучше быть хищником, чем сусликом. Ты не урвешь – другие прихватизируют. А Ленка просто завидует. У нее ж ни красоты, ни квартиры, и мужики от нее в вечность кануют без зазрения совести… Как правильно, Сашхен, сказать «канули», если они кануют вот сейчас?
– Канают.
– А Василису возьми – все при ней. Мужики – выбирай не хочу, то таксист, то прораб, и руки не крюки, сантехника звать не нужно кран менять. Везет же некоторым…
– Завидуешь?
– Дурак, – правый уголок ненакрашенных, «домашних» губ мамика поехал вбок и вниз. – У меня есть ты. Сын. У Ленки с Василисой в этом плане швах, и годы за пазухой не спрячешь. Мариша дочь замуж выдала как отрезала. Так что это они мне завидуют. Они знают: я тебе высокую планку ставлю, чтоб ты над нами всеми возвысился. Ты ж у меня не слюнтяй и сусликом не будешь.
– Ясно, – усмехнулся Санька. – Буду хищником. Вознесусь орлом и сусликов стану клевать.
– Не над музейным же добром трястись, ему в обед сто лет, и все равно не твое!
Санька неопределенно пожал плечами, и мамик разъярилась:
– Ты вокруг глянь! Кто не умеет хапнуть – тот без прав! Какие музеи?! Я тебя умоляю! Понятно – Третьяковка там или Эрмитаж, а тут кое у кого антиквариат в домах покрасивше, чем в фондах! Что, отцу денег девать некуда, хоть жопой ешь?
– Мамик, ты почему-то добро в одном смысле понимаешь.
– Это в каком-таком смысле?
– Тебе оно больше нравится в магазине, чем в душе.
– Ой, отвянь! Душа – воздух, ее в банк на счет не положишь. У нас в стране только олигархи хорошо живут. Купаются в фонтанах шампанского, икру жрут золотыми ложками. Богатой тетки у нас в америках нету, самому придется вверх лезть. И ты залезешь!
– В икру?
Мамик глянула затуманенными глазами:
– В экстра-класс. Наследство у тебя подходящее – отцовский ум и моя воля, вот что главное…
Она вдруг отвлеклась от воображаемых капиталов сына и подозрительно принюхалась.
– Ты курил?
– Нет, – соврал Санька.
– От тебя табаком несет.
– А от тебя – вином, – огрызнулся он.
– Смотри! – погрозила кулаком мамик. – Увижу – всю морду разобью!
В дверях показался отец.
– Что за шум, а драки нету? Лиза, я подумал. Позвонил кое-кому и нашел деньги. Возьмешь завтра свою «Автоледи».
– Где нашел? Кто дал? В долг?
– Красть не
– Я помогу, – обрадовался Санька.
– Чего «помогу»! – с ходу взвинтилась мамик. – И думать не смей! Тебе к экзаменам готовиться надо, в экономический поступать! Зря, что ли, я как дура доцентшу с прошлого года окучиваю?!
Опомнившись, смачно поцеловала отца:
– Спасибо, Дмитриевский.
Ее сжатые щепотью губы напомнили Саньке что-то виденное недавно. Да: индюшачью гузку.
В груди теснило, хотелось покурить. От сигарет першит в горле, и голова кружится, зато табачная горечь перебивает другую. Санька включил торшер, прилег. Полистал книгу, выхватывая глазами абзацы и строки. Не читалось. Не по настроению, и Цезари оказались до изумления кошмарными людьми. Вскоре выяснилось, что не спится. А дом смолк и уснул. Гасли одно за другим окна напротив. За ними засыпала жизнь со всеми своими привязанностями и любовью, но чаще с привычкой, терпимой, как неизбежность. Покой плохонький, да свой. Свои погремушки и скелеты в шкафах, «посторонних просим не беспокоиться».
Санька прокрался в прихожую, бесшумно оделся и, не щелкая замком, притворил дверь.
Иней кутал игольчатым кружевом ветки бабушки-ели в Новогоднем парке. Белые балетные пачки топорщились на нижних лапах елочек, березы сливались со снегом, и казалось, что черточки на их стволах нарисованы прямо на сугробах. Луна сеяла в воздух пыль сизого света. Сигаретный дым тек, как туманный ручей в перевернутое вверх дном ущелье, повторяя все изгибы его и выступы. Голова снова кружилась, но легко и приятно. Вместо того чтобы вернуться, Санька перепрыгнул через штакетник детской площадки. Днем этот маленький двор жил шумно и весело в объятиях большого двора. Снег спрессовался здесь до крепости наста. Чей-то грузовичок так и не довез до точки назначения ворох жухлых листьев. За столиком под крышей заснеженного мухомора ждал хозяина плюшевый медвежонок.
Санька взошел на железную горку. Он мог бы с зажмуренными глазами забраться на нее и съехать. Каждая пядь его тела помнила все ее мелкие выемки, щербинки и крутую обрывистую волну. Девочки останавливаются внизу осторожно, а мальчишки летят с разгона и без тормозов. Еще мгновение, еще одно… навстречу твердому кулаку земли.
С горки Санька увидел возле Жениного дома девичью фигурку в черном. Девушка что-то подобрала в сугробе и забежала обратно, а дверь оставила открытой. Выстудится подъезд – батареи могут замерзнуть.
Не вышло полета. Как же он вырос. Санька встал и заскользил по обкатанной дорожке к распахнутой двери.
Лампочки на первом этаже почему-то не горели, внутри зиял мрак. Кто-то кашлянул или почудилось? В темноте всегда что-нибудь мерещится. Санька вошел тихо-тихо, прислушался. Дом был полон звуков. Издалека раздавался автоматный стрекот – в какой-то квартире смотрели военный фильм. Урчали трубы, кашляла девушка. Пахло табачным дымом. Где у них выключатель?
…Она сидела на лестнице в осенней куртке, без шапки, притулившись плечом к стене, и курила «бычок», засунутый в трубочку от фломастера.