Когда я был настоящим
Шрифт:
Я и по сей день с фотографической четкостью помню, как стоял в вестибюле, глядя на свой запачканный рукав, на смазку — эту чуждую порядка, докучливую материю, не имеющую никакого уважения к массам, не знающую своего места. Моя погибель — материя.
2
После аварии — некоторое время спустя после аварии, после того, как я вышел из комы и кости у меня срослись, — мне пришлось научиться двигаться. Та часть моего мозга, которая отвечает за моторику правой половины тела, была повреждена. Повреждена она была практически безнадежно, поэтому физиотерапевту пришлось осуществить так называемое «перенаправление».
Смысл этой операции в точности соответствует ее названию: перенаправить означает найти новый маршрут, по
Чтобы собрать и проложить новую цепь, делают следующее: тебе велят создавать мысленные образы. Простые образы — например, надо представить себе, как подносишь ко рту морковку. Первую неделю или около того морковку тебе не дают, да и вообще не просят пошевелить рукой — надо всего лишь представить себе, что ты держишь морковку в правой руке, обхватываешь ее пальцами, а потом поднимаешь, словно рычагом, все предплечье от локтя, пока морковка не дойдет до рта. Тебя заставляют понять, как действует вся эта система: какое сухожилие за что отвечает, как поворачивается каждый сустав, как углы, направленная вверх сила и тяготение борются и уравновешивают друг друга. Если это понять, если снова и снова представить себе эту картину — как ты подносишь морковку ко рту, — в мозгу образуются цепи, которые в конечном счете позволяют тебе выполнить само действие. В этом и состоит идея.
Но само действие, когда приходит его черед, оказывается сложнее, чем ты думал. Оно включает в себя двадцать семь различных маневров. Ты разучивал их, один за другим, в нужном порядке, вникал в механизм каждого, перебирал их в голове, снова и снова и снова, целую неделю — ты поднес ко рту тысячу воображаемых морковок, или одну воображаемую морковку тысячу раз, что одно и то же. Но вот ты берешь морковку — тебе приносят эту чертову морковку, такую узловатую, грязную, неправильную, какой твоя воображаемая морковка никогда не была, и суют тебе в руки — и ты понимаешь, прямо сразу, как увидел эту хреновину, понимаешь, что ничего не выйдет.
— Давай, — сказал физиотерапевт.
Он положил морковку мне на колени, потом отошел от меня, медленно, словно я был карточным домиком, и сел напротив.
Прежде чем ее поднять, мне надо было поднести к ней руку. Я махнул ладонью с пальцами от запястья вверх, но тут, чтобы донести всю руку до того места, где была морковка, мне потребовалось бы выдвинуть локоть вперед, отталкиваясь от плеча, а этого я еще не умел или не отработал. Я понятия не имел, как это сделать. Под конец я схватил свое предплечье левой рукой и попросту дернул его вперед.
— Жульничаешь, — сказал физиотерапевт, — но ничего. Теперь попробуй морковку поднять.
Я сомкнул пальцы вокруг морковки. Чувство было такое — вобщем, чувство было. Этого было достаточно, чтобы начать замыкать цепь операции. Она была осязаема — она была весома. Я целую неделю готовился ее поднять; моя рука, мои пальцы, мой перенаправленный мозг представлялись мне активными агентами, а морковка — не-вещью: пустота, вырезанное пространство, которое мне надо было ухватить и перенести. Однако эта морковка была активнее меня: как она бугрилась и морщилась, как шевелилась, вся в песке. Она была холодной. Я ухватил ее и перешел к фазе номер два, подъему, но при этом сразу почувствовал всплеск активного вмешателства морковки, от которого нарушалась связь между мозгом и рукой, начинали сокращаться не те мышцы, мускулы отвердевали как раз в тот момент, когда им непременно полагалось расслабиться и растянуться, опорные суставы поворачивались не в ту сторону. Морковка крутнулась, выскользнула и камнем полетела вниз. Тут мне стало ясно, как должен чувствовать себя авиадиспетчер в то мгновение, когда понимает, что самолет вот-вот разобьется, а он никак не может это предотвратить.
— Первая
— Хорошо хоть, под ней никто не стоял.
— Давай еще раз.
На то, чтобы все получилось, ушла неделя. Мы вернулись к доске с мелом, включили в схему дополнительные сигналы, которые не включали прежде, потом снова отработали мысленные образы, потом опять взялись за настоящую морковку. Теперь я морковь ненавижу. До сих пор не могу ее есть.
Так было со всем. Со всем, с каждым движением — всему мне приходилось учиться. Мне приходилось сперва вникать в то, как они совершаются, разбивать их на мельчайшие составные части, а потом выполнять. Взять, к примеру, ходьбу — это очень сложно. Один-единственный шаг вперед включает в себя семьдесят пять маневров, и у каждого маневра своя команда. Мне пришлось научиться им всем, всем семидесяти пяти. И если вы думаете: ну и что такого; всем нам однажды приходится учиться ходить, просто тебе пришлось учиться этому дважды, — вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Понимаете, тут вот что: при нормальном течении событий ходить не учишься, как учишься плаванию, французскому и теннису. Берешь и делаешь шаг, не думая о том, как ты его делаешь, — буквально на ходу. Мне же пришлось брать уроки ходьбы. Целых три недели физиотерапевт разрешал мне ходить только под его наблюдением, чтобы у меня не появились дурные привычки: неправильно держать голову, перемещать ногу прежде, чем согнуть колено, и мало ли какие еще. Он напоминал какого-то одержимого инструктора, вроде этих хореографов или тренеров по фигурному катанию из-за бывшего железного занавеса.
— Носок вперед! Вперед, черт побери! Колено, колено! Выше поднимай! — кричал он и стучал кулаком по доске, по своим диаграммам.
Каждое действие — сложная операция, система, и всему этому мне приходилось учиться. Я вникал в них, потом пытался их осуществить. Поначалу, в первые несколько месяцев, я все делал очень медленно.
— Ты учишься, — говорил врач, — и к тому же мышцы у тебя пока еще пластмассовые.
— Пластмассовые?
— Пластмассовые. Твердые. В противоположность гибким. Пройдет время, станут гибкими — податливыми, расслабленными. Гибкие — это хорошо, пластмассовые — плохо.
В конце концов я не только научился выполнять большинство действий, но и вышел на нужный уровень. Почти на нужный — на сто процентов прежнего уровня я так и не достиг. На девяносто — да, пожалуй. К апрелю я уже почти вышел на нужный уровень, на свои девяносто. Но о каждом совершаемом движении мне по-прежнему приходилось думать, приходилось вникать в него. «Не осмыслишь — не сделаешь», таково было пожизненное наследие аварии — вечно идти в обход.
Спустя примерно неделю после выхода из больницы я пошел в кино со своим приятелем Грегом. Мы пошли в «Ритци» на «Злые улицы» с Робертом Де Ниро. Тут мне показались странными две вещи. Первая — когда смотришь на движущееся изображение. Как я уже упоминал, память вернулась ко мне в виде движущихся изображений, словно фильм, показываемый по частям, мыльная опера: где-то раз в неделю — одна серия длиной в пять лет. Это было не особенно увлекательно; по сути, это было довольно однообразно. Я лежал в постели и смотрел серии по мере их поступления. Контролировать происходящее я не мог. Это вполне могла бы оказаться другая история, другой набор действий и событий, как бывает, когда в результате путаницы получаешь из проявки не те отпускные фотографии. Я бы все равно не понял, не обратил бы внимания и принял бы их, как есть. Когда мы с Грегом смотрели «Злые улицы», я чувствовал себя не менее отстраненно и безразлично — не менее, но и не не более, хотя эти действия и события не имели ко мне никакого отношения.
Что еще меня поразило, когда мы смотрели кино, так это то, насколько совершенен был Роберт Де Ниро. Все его движения, все жесты были совершенными, плавными. Закуривал ли он сигарету, открывал ли дверцу холодильника или просто шел по улице — казалось, будто он выполняет эту операцию идеально, живет ей, сливается с ней, пока не сделается ей, она — им, а промежуток не исчезнет. Я отметил это в беседе с Грегом по дороге обратно ко мне.
— Но ведь герой — неудачник, — сказал Грег. — И остальным героям во всем только мешает.