Когда засмеется сфинкс
Шрифт:
— Ох, Фрэнк! — Она всплеснула руками. — Какая прелесть!
— Что, малышка? Ты называешь прелестью эту мерзкую рожу?
— Нет, машину. И до каких пор нам раскатывать на этой колымаге?
— Ты о чем? — Он вопросительно скосил глаза.
— О твоей груде металлолома, которая только не рассыпается из тщеславия. Когда наконец и у нас будет такой же авто? — Она пальчиком указала на удаляющуюся машину.
— Ах вот что! — Он улыбнулся. — Надеюсь встретить тебя на новой.
— Правда? — Она захлопала в ладоши. — Фрэнк, дорогой. Я так рада. Ты уже говорил
— Несомненно, — соврал он и подумал — ехать в отпуск придется в третьем классе, а жить где-нибудь действительно в хижине из пальмовых листьев, но зато он сделает приятное Джин.
Посадив ее в поезд, Грег отправился на аэродром и на следующий день туристским рейсом вылетел на острова южных морей.
На душе было спокойно. Вчера адвокат Ренс сообщил: обвинение с Мартина снято, и он выпущен на свободу. Старый крючкотвор не удержался, чтобы тут же не упомянуть: счет на двести долларов за хлопоты он выслал на имя Грега.
Глава VII
Инспектор полиции
У Джона Кребса, инспектора полиции центрального района города, очень болела голова. Впрочем, болела — не то слово, она трещала, раскалывалась и гудела. Он ходил, переваливаясь с ноги на ногу, по маленькому неуютному кабинету, пропахшему мастикой для натирки полов. Слегка постанывая, потирал средним и безымянным пальцами ноющие виски, покачивал, как маятник, головой. Боль начиналась чуть-чуть выше спины, в ямочке под затылком, растекаясь, ползла вверх и раздваивалась, уходила вперед к ушам. Кроме этой противной, в такт шагам боли, посасывало под ложечкой, поташнивало. В довершение ко всему порой появлялся озноб, но не простудный, с ломотой в суставах, покалывающий, словно мелкими иголками кожу, а нервный, с мерзкой холодной испариной.
События последних дней начисто выбили его из привычной, как хорошо наезженная проселочная дорога, колеи. За двадцать пять лет государственной службы он никогда не только не сталкивался ни с чем подобным, но не мог даже при полном напряжении своей фантазии, правда, не отличающейся большим разнообразием, придумать или представить ничего похожего. Уж каких только преступлений не повидал инспектор за четверть века.
В данном случае творилось что-то сверхъестественное, выходящее за рамки обычных полицейских будней, помимо воли и здравого смысла заставляющее скатываться в какую-то мистику.
Время от времени он останавливался у низенького, на крутых растопыренных ножках журнального столика, на котором в беспорядке валялись пухлые, растрепанные пачки газет. Несколько минут стоял в неподвижности, кряхтел, будто силился что-то сообразить, затем, безнадежно махнув рукой, снова продолжал неторопливо и монотонно мерить шагами комнату. «Вот уж действительно, если начинает не везти, так это надолго, — подумал он. — Все одно к одному: и дома и на службе. Подлый закон бутерброда, падающего всегда маслом вниз».
Кребс был образцовым полицейским в полном смысле этого понятия. Он начинал с самой первой ступеньки, с рядового. Исключительная добросовестность и трудолюбие мало-помалу помогали ему карабкаться по тернистой служебной лестнице. Инспектор был в меру суеверен, но не религиозен, хотя свято поклонялся двум идолам: семье и закону. И первого и второго он буквально боготворил. Уж что-что, но жаловаться было грех: с семьей ему повезло. Женился на тихой и хозяйственной девушке-сироте, воспитаннице детского приюта. И хоть трудно было обнаружить в этом ревностном служаке какие-либо сентиментальные или романтические струнки, но женился он по любви.
Постепенно наладилась жизнь, о которой в его положении можно было только мечтать. И хотя невесть какого заработка полицейского еле-еле хватало на более-менее сносное существование, но они с женой не сетовали и не унывали. Как птицы, кропотливо, по веточке, по шерстинке создавали немудреный, без претензий, домашний уют. Год спустя после свадьбы родился сын, щекастый крепкий и здоровый мальчуган. Залезая в долги, как-то ухитряясь сводить концы с концами, дали ему сносное образование. Он женился. Женился удачно. Словно по хорошо отработанной программе, через год Кребс стал дедом. Но как раз перед этим событием жизненная кривая резко покатилась вниз…
В тот день, когда на свет появился внук, в дом доставили официальную казенную бумагу-извещение, в нем сообщалось, что Кребс-младший погиб во Вьетнаме, защищая «бога, президента и нас». Невестка, и без того слабая здоровьем, не перенесла удара, слегла с сильным психическим расстройством и вот уже два с лишним года не вставала с постели. Ее отец с матерью, мелкие фермеры с юга, и слышать не хотели, чтобы чем-то помочь молодой женщине. Трудно, но все-таки их можно было понять — в семье еще пятеро детей, а доходы с небольшого клочка земли невесть какие и то, когда смилостивится погода и не выгорит дотла урожай. Все заботы легли на плечи деда и бабушки. Оставалась лишь одна.
светлая радость, полностью, до краев заполнявшая душу, — внук, которого в честь отца назвали Стивом, с обязательным добавлением, как принято, младший. Возвращаясь с работы, инспектор первым делом, даже не сняв ботинок и не переодевшись, проходил к готовящемуся укладываться мальчишке.
Стоя за ограждением маленькой кроватки, малыш, одетый в пестренькую пижамку, притопывал крошечной босой ножонкой со смешно растопыренными пальчиками, бил ручонкой по деревянным поручням и встречал деда восторженным и требовательным возгласом:
— Вафельку надо! Вафельку дать!
Кребс, улыбаясь во весь рот, сразу становился похожим на добродушного медведя из цирка, лез в карман. Из небольшой пачки доставал сладкие фруктовые вафли и давал ребенку. Тот цепко хватал лакомство, сосредоточенно, деловито и внимательно осматривал со всех сторон, жмурил еле наметившиеся бровки и безапелляционно заявлял:
— Еще надо! Еще дать! — И подумав, добавлял: — Много надо!
Дед — малыш, кстати, звал его папой — захлебывался от восторга и, несмотря на ворчания жены — и так у ребенка красные щеки от диатеза, — готов был вывернуться наизнанку, лишь бы угодить своему любимцу, в котором не чаял души.