Кого я смею любить
Шрифт:
— В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.
— Что? Что с ней? — воскликнула тень за рулем.
Голос показался мне чересчур спокойным. «Ведетта» уже снова тронулась по моему приказу. Я удовлетворенно думала: «Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!» Однако это я сказала:
— Да знаете, ничего страшного. Между прочим, здравствуйте!
— Здравствуйте, — отозвался все такой же спокойный голос. — Вы Изабель?
Вы, а не ты. Похвальная почтительность. Но то, что меня можно спутать с моей сестрой, даже в темноте, совсем меня не обрадовало. Я не ответила. Голова и шляпа на этой голове слегка покачивались вслед за движением
— Одиннадцать! — сказал мой отчим, наверное, ведя счет своим жертвам. И тотчас добавил — Шестой дом, да?
Я вышла из машины так же, как села в нее. Не спрашивая его мнения, не дожидаясь его. Он за мной не пошел. Впрочем, доктора Магорена не было дома. Мне открыла Мариель, его служанка, державшая в руке салфетку, и объяснила с набитым ртом, что доктор в Отель-Дье, принимает роды у маленькой Эрино.
— Ну и зол же он, доложу я вам! Девчонка совсем, а…
Я знала. Я была знакома с Моникой Эрино, которой, став поистине слишком толстой даже для прислуги, питающейся похлебками на сале, пришлось три месяца назад с позором покинуть скамью для девочек. Я знала и о том, как велико бывает возмущение доктора Магорена, занимающего более непреклонную позицию, чем сам кюре, по вопросу о девичьей добродетели и священном плодородии брака. Поскольку Мариель была не очень расторопной, я сама записала в журнале вызовов: «Мадам Дюплон из Залуки, очень срочно» — и без угрызений совести вернулась к месье Мелизе, который удовольствовался тем, что развернул машину и зажег сигарету, чей красный огонек за ветровым стеклом время от времени отбрасывал неяркий свет на его скучающий профиль. Он тотчас завел мотор, ни о чем не спрашивая, и не раскрыл рта до тех пор, пока, как следует, не торопясь поставив машину в сарай, как следует закрыв двери, как следует вытерев ноги, не вошел наконец в прихожую, на свет, и не спросил меня с вежливостью гостя, даже не поставив чемодан:
— Ваша мама наверху, не так ли? Будьте добры, проводите меня.
При мысли о том, что этот муж просит меня — меня! — показать ему комнату жены, как постоялец просит коридорного проводить его в номер, у меня перехватило дыхание. Я подняла глаза и впервые увидела его таким, каким он был: длинный молодой человек, серьезный и уверяющий себя в том, что у него уверенный вид, какими часто бывают холостяки к тридцати пяти годам. И в нем еще что-то было или, вернее, чего-то не было: слишком широкий краешек платка в нагрудном карманчике, склоненная верхняя часть тела, свежая кожа, натянутая на скулах и подсиненная под подбородком дневной щетиной. Он тоже разглядывал меня, удивленный именно тем — я могу в этом поклясться, — что может смотреть на меня, не наклоняя головы. Маленькая девочка, которая несется по саду, вздувая юбку колоколом, сверкая голыми лодыжками, распустив волосы, — это дитя, это не страшно! Но девица, принимающая вас в своем доме, на каблуках, вытягивающая шею, чтобы смотреть вам глаза в глаза, на одном уровне, — вот это уже далеко не так утешительно. Неосторожный Тенорино! И это были еще цветочки. Когда я вежливо отступила, чтобы дать дорогу отчиму и чемодану, из глубин дома появилась Берта, шлепая тапочками, скатилась по лестнице со своей обычной легкостью и кинулась мне под ноги.
— Это месье Бис! — завопила она, указывая пальцем.
Я опустила этот палец с улыбкой и покачиванием головы, извиняющим невинность. Но месье Бис, сдвинув брови, вовсе не улыбался. Он сказал, сделав над собой похвальное усилие:
— Добрый вечер, Берта.
Затем поднял свой чемодан, который на секунду выпустил. Но в ту же секунду в дверь ввалился серый медведь, завернутый в шубу с фиолетовыми петлицами (доктор Магорен состоял и в научных обществах), поприветствовал нас (или подумал, что поприветствовал) взмахом лапы и без дальнейших церемоний начал восхождение по лестнице.
— Я тороплюсь, — буркнул этот любезный человек. — У меня еще одни роды на восемь часов. Что там с твоей матерью?
— Изабель говорит, что у нее жар, — храбро прошептал месье Мелизе, по-прежнему стоявший рядом с чемоданом, который придавал ему вид постороннего и словно лишал всякого права на откровения интимного характера.
Магорен даже не обратил на него внимания. Он отдувался, ругая высокие ступеньки, по которым поднимался сотни раз. Дойдя до площадки, он издал свой клич: «Ну-те-с, ну-те-с!» — и затопал ногами, согласно неизменному ритуалу, целью которого, по словам доктора, было не застать врасплох застенчивых больных. Мы все пошли за ним; свита показалась ему преувеличенной.
— Здесь не публичная лекция! — крикнул он, переступая порог.
Я удержала Берту, рванувшуюся за ним. Немного раздраженный Морис Мелизе колебался, поглядывал на меня, словно спрашивая, прилично или неприлично пройти дальше. В комнате раздался голос мамы, бормотавшей что-то неразборчивое. Голос Нат добавил без воодушевления: «Да-да!», а Магорен сказал, словно про себя:
— Твой муж! Не знал. Но раз у тебя теперь есть муж, то конечно…
Не могу утверждать точно, но мне кажется, я помню, что слегка подталкивала этого мужа в спину. Он вошел со своим чемоданом, встреченный коротким вскриком, резанувшим мне слух, но также, слава Богу, двумя жалкими формулами вежливости. Я могла быть спокойна: доктор Магорен нескоро простит ему то, что он находится в Залуке под покровительством закона Наке [9] , а в комнате еще и Натали, которая сможет принять эстафету.
9
Закон от 1884 года, восстанавливающий право на развод.
Она действительно приняла эстафету, причем твердой рукой. По истечении десяти минут, после долгих перешептываний, пока моя сестра, топчась вкруг меня, в двадцатый раз повторяла: «Ты видела, Иза? Он не старый. Ты видела?», дверь снова раскрылась. Оттуда в порядке степени важности вышли три персоны: доктор, застегивавший шубу, Натали, сложившая руки на груди, как мужчина (эта поза у нее означает гнев или раздумье), и, наконец, Морис Мелизе уже без чемодана, но все еще с видом гостя. Вся процессия спустилась вниз, и, оказавшись в прихожей, где в подобных случаях доктор имел обыкновение присаживаться за столик, чтобы написать рецепт, врач обратил свою козлиную бородку именно к Натали.
— Что-то она подхватила, — просто сказал он. — Но что? Не знаю. Жар, головная боль, головокружение — это может быть все что угодно.
Такова была его манера, имевшая тот недостаток, что не внушала почтения, поэтому на нее досадовали поклонники скорых диагнозов и ученых слов, каких много в деревне, где не любят попусту тратить деньги. Доктор достал ручку, блокнот и принялся старательно выписывать рецепт совершенно неврачебным почерком, выводя каждую букву, каждую цифру с добросовестностью школьного учителя. Вдруг он слегка повернул голову.
— Что до остального, — продолжил он, — то я совершенно не уверен, что она права.
— Что вы говорите! — сказала Натали с какой-то особенной резкостью.
Она казалась потрясенной. Морис Мелизе тоже издал восклицание; он подошел на шаг и нервно мял свой галстук. Я еще ничего не понимала, но сдержанность старого врача, который, встречаясь взглядом со мной, быстро отводил глаза, меня надоумила.
— Я ничего не говорю, — проворчал он, завинчивая колпачок ручки. — Скоро мы все узнаем. Извините, мадам Мерьядек, мне пора бежать. Если не будет осложнений, я зайду в понедельник. Не забудьте приготовить мне баночку того, о чем я вас просил, для анализа. И давайте ей три раза в день столовую ложку микстуры, которую вы закажете у Тома.