Когти тигра(изд.1972)
Шрифт:
За полгода войны пришлось перевидать немало раненых, в том числе и женщин. Но сейчас мучительно, до дрожи поразило, как раненая натягивает платье на колени — жест извечной женской стыдливости, — а ног ниже коленей уже нет.
— Наша это! — громко объясняли суетившиеся подле нее санитарки. — Вчера на себе троих вытащила. А сегодня, товарищ военврач, сама…
— Жгуты! Закручивайте! Туже!
А раненая все просила тихим, раз от разу слабевшим голосом:
— Ну, бабоньки же…
Протяжный выговор, почти распев, с упором на «о». Запрокинутое
И до самой ночи, до конца погрузки, не было сил забыть ее, вернее, голос ее. Раненых в перерывах между налетами доставляли на причал, размещали в надпалубных надстройках и в трюме. Враг снова и снова обрушивал на Севастополь раскаленное железо. Все содрогалось вокруг, трещало, выло. А в ушах, заглушая шум бомбежки, по-прежнему звучал этот тихий, с просительными интонациями, угасающий голос: «Бабоньки…»
Причал качнуло от взрыва, потом внезапная тишина разлилась над Севастополем.
Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:
— Точно — двадцать четыре ноль-ноль, — сказал он. — Фрицы отправились шляфен. Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. За это время, доктор, вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.
Она знала, что за тот короткий срок, пока немцы отдыхают, защитники города должны переделать уйму дел: подвезти к переднему краю боезапас, горючее, продовольствие, заделать бреши в обороне, похоронить убитых и эвакуировать морем раненых.
Конвой надо вывести из Севастополя не позже чем за два часа до рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у щели, немецкая авиация сторожит выход из гавани. Когда станет светло, корабли должны быть подальше от вражеских самолетов, которые базируются на соседние с Севастополем аэродромы.
Да, такая неправдоподобная тишина разлилась вокруг, что даже не верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но теперь как раз весна и луна во все небо. Тени от домов, ямы и пожарища черным-черны. Это пейзаж ущелья.
Можно подумать, что город замер, прислушиваясь к тому, как корабли конвоя готовятся отвалить от причала.
Забежать в штаб не хватило времени. Неужели она так и уедет, не повидавшись с Виктором? Хоть бы услышать его голос!
Она решила позвонить в штаб с причала.
— Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников?
Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она назвала не тот номер? Потом в телефонные шумы ворвался начальственный голос, требовавший ускорить высылку на пост номер три каких-то макарон утолщенного образца.
— Пора, доктор! — сказал начальник эвакуационного отделения.
Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг.
Если бы ей можно было не уезжать, пробыть еще день, дождаться Виктора!
Но на войне каждый выполняет свой долг. Кто бы оставил ее в Севастополе, если бы она даже знала, что Виктор вот-вот вернется? Кто разрешил бы это, когда у нее на руках транспорт, битком набитый ранеными?
Опять выбежал вперед катер, хлопотливо потащил в сторону сеть заграждения, открывая «ворота» перед кораблями. Справа по борту зачернела громада Константиновского равелина. И вот в лунном свете заискрился внешний рейд.
Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади корабли. Идут друг за другом, как по ниточке.
Огни на кораблях погашены, иллюминаторы задраены. Только на мостике гигантским светляком висит картушка компаса под козырьком.
Все напряжены предельно, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, глаз не сводят с неба.
И все дальше, все невозвратнее уплывает берег. Издали Севастополь выглядит как груда камней. Лишь кое-где между камнями раскачиваются языки пламени и тлеют уголья. Времени у севастопольцев мало. За ночь, вероятно, не всюду успеют потушить пожары.
А на исходе ночи в костер подбросят сверху множество потрескивающих сухих сучьев, и он запылает вновь. Город-костер…
Спустя некоторое время она поднялась на палубу из трюма, где лежали раненые, — на несколько минут, чтобы немного подышать свежим воздухом.
Блестки на черной глади переливаются, мерцают. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щиплет глаза, забивает слезой.
Стоя на борту транспорта, согнувшись в три погибели в своей насквозь продуваемой шинелишке, она еще раз прощается с Виктором. Вся жизнь ее заполнена прощаниями с Виктором. Не фатально ли это?
Она принимается уговаривать себя:
«Мы же совершенно разные с ним, это ясно. У нас не получилось бы ничего, не могло получиться!»
И все-таки ее продолжало неодолимо тянуть и тянуть к нему, несмотря на все уговоры, вопреки всякому здравому смыслу.
Два беглых неумелых поцелуя на заре юности где-то в тихой роще, на берегу моря — и это любовь?
Да, да! Это любовь!
Она поняла сейчас, что любила Виктора всегда, и только его, одного его! Любила в Крыму и потом, в Москве, вернувшись из Крыма. Любила даже после того, как вышла за Олега. Только Виктор был ей нужен. А тот, другой, не нужен. Может, он и очень хороший, но чужой, ненужный.
Чтобы до конца понять это, понадобились полгода войны и одни сутки пребывания в осажденном Севастополе…
И вот разгадка ее тоски и раздражительности, ее метаний, ее приезда в Севастополь в июне, перед войной, и теперь, в апреле!
Но боже мой, почему он был так недогадлив? Ведь он должен был догадаться раньше ее. Почему тогда, в июне, он не проявил большей настойчивости! Почему совсем не боролся за свое счастье? За наше счастье! Наше!..
Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Впереди неуклюже переваливается с волны на волну один из военных кораблей, охраняющих транспорт. Мерно вздымается и опадает искрящееся ночное море.