Кох. Вирхов
Шрифт:
Но начать такой орган, при обилии старых, уже зарекомендовавших себя журналов, было и рискованно, и трудно: молодому ученому, да еще с прозвищем революционера, трудно было бороться со старыми авторитетами. А главная трудность заключалась в отсутствии денег на издание.
Однако энтузиазм молодых врачей преодолел все эти препятствия. В то время к «Кружку Вирхова» примкнул пожилой берлинский врач Зигфрид Реймер. Целиком сочувствуя движению, возглавляемому Вирховым, Реймер убедил своего брата, книгопродавца Георга Реймера, взять на себя издание нового журнала. Предприятие для Реймера было рискованным, ибо журнал ставил перед собой задачу «начать борьбу за принципы и методы против школ и авторитетов». Однако инициаторы дела не дрогнули перед трудностями, и в 1847 году вышла первая книжка «Архива патологической анатомии, физиологии и клинической медицины» под редакцией Вирхова и Рейнгардта. Вот что рассказывал Вирхов впоследствии про
Совсем иные стремления одушевляли редакторов вирховского журнала. Они были воодушевлены «горячей жаждой созидательной деятельности, и влияние в науке ценилось ими несравненно выше личного или официального влияния». Вирхов без всякой устали работал в журнале; его перу принадлежит свыше двухсот научных работ и руководящих статей. Влияние журнала быстро росло, вскоре он сделался общегерманским органом, а затем и рупором передовой международной медицины.
Научное имя Вирхова в это время достигло чрезвычайной популярности. Но вскоре к этой научной популярности присоединилась и слава общественного деятеля.
Своей высшей точки общественная роль Вирхова достигла во время его знаменитой командировки в Верхнюю Силезию на эпидемию тифа.
В самом начале 1848 года, когда уже были слышны предреволюционные раскаты грома во Франции, когда накалилась общественная атмосфера и в Германии, в газетах стали появляться тревожные сообщения о голодном тифе в Верхней Силезии. Министерские бюрократы долго на это не обращали внимания. Ни министерство просвещения, в компетенцию которого входили и медицинские дела, ни министерство внутренних дел не проявляли никакой инициативы. Между тем, газетные сообщения делались все тревожнее и тревожнее. Голодный тиф охватывал все б'oльшие круги силезского населения; смертность среди бедняков достигала ужасающих размеров. Первым, к стыду министерства просвещения, зашевелилось министерство внутренних дел. Оно послало целый ряд чиновников на места, чтобы выяснить положение дела. Тогда вынуждено было выйти из бюрократического равнодушия и министерство просвещения. Министр просвещения возложил на управляющего зравоохранением доктора Бареца поручение «отправиться в Верхнюю Силезию, чтобы ближе познакомиться с вспыхнувшей там эпидемией тифа и принять против нее меры, а также оказать содействие советом и делом распорядительным и исполнительным властям повсюду, где это ему покажется нужным». Министр народного просвещения кроме того желал, чтобы эпидемия была изучена научно. Кого послать для этой цели? Выбор пал на Вирхова.
Трудно понять, чем руководствовалось министерство при этом выборе: то ли оно хотело услать подальше «крамольного ученого», то ли оно искренне руководствовалось соображениями о научной компетенции Вирхова, то ли оно стремилось послать «ученого общественника» в опасное для него место, в очаг сплошной заразы, чтобы «проучить» его. Во всяком случае, Вирхов получил это предложение и без колебаний согласился на него.
18 февраля 1848 года Вирхов получил предписание от министра отправиться в Силезию. В этом предписании говорилось, что доктор Барец «будет слишком занят, чтобы иметь достаточно досуга подвергнуть эпидемию ближайшему исследованию в интересах науки; между тем для вверенной министру просвещения части врачебного управления важно, чтобы природа выступившей с такой силой эпидемии была и в научном отношении исследована возможно основательным и обещающим успех образом».
Вирхов решил тотчас же выехать. 19 февраля вечером, накануне своего отъезда в Силезию, Вирхов зашел проститься к своему любимому учителю и другу Иоганну Мюллеру. Старик был страшно растроган; он был поражен тем, что Вирхов подвергает себя всем опасностям голодного тифа. Он даже пробовал отговорить Вирхова и обещал свое содействие в отмене командировки. Но Вирхов был непреклонен. Революционный подъем того времени подогревал его желание поработать для народа и для науки.
20 февраля Вирхов вместе с Барецом отправился в Силезию. Барец, как подобает сановному чиновнику, произвел поверхностный осмотр в различных округах и быстро ретировался: 29 февраля, пробыв в Силезии всего неделю, он отправился обратно в Берлин. Вирхов остался один, по несколько раз посещал наиболее пораженные местности, работал в специальном тифозном госпитале под постоянной опасностью
А 15 марта, в самый разгар революционных событий в Германии, он представил Берлинскому обществу научной медицины свои бессмертные «Сообщения о господствующей в Верхней Силезии эпидемии тифа». «Сообщения» эти, занимающие 180 страниц печатного текста, были опубликованы им потом в «Архиве» и выпущены отдельным изданием.
Эти «Сообщения» и до сих пор не потеряли значения социально-гигиенического трактата. Вирхов детально изучил эпидемию с научной стороны. Он дает точный отчет о числе заболеваний, о появлении и ходе эпидемии, об интенсивности самого заболевания, дает клиническую и патологоанатомическую картину эпидемии, подробно останавливается на лечении тифа. Но не на этом концентрирует внимание читателя Вирхов. Вероятно, правительство, посылавшее Вирхова, думало, что этим он и ограничится. На самом деле Вирхов представил прекрасный, с большим подъемом написанный социально-экономический трактат, рисующий безотрадное состояние силезской деревни, население которой страдало и гибло вследствие невежества, нищеты, голода и эпидемий. «Сообщения» Вирхова — «полный обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма», — говорит биограф Вирхова Ю. Малис. Больше того, сочинение Вирхова было горячим обвинительным актом против захватнической, грабительской политики германского империализма и беззастенчивой эксплоатации польских провинций.
Вирхов останавливается прежде всего на описании страны и жизни ее обитателей. Силезские жители поразили его низким уровнем своей культуры или, точнее, полным отсутствием всякой культуры: «Верхне-силезец, — пишет Вирхов, — вообще совершенно не моется, а предоставляет попечению неба по временам сильным ливням освобождать его тело от скопившихся на нем корок грязи». Среди населения, вследствие непробудной бедности и отсутствия культуры, замечается полная физическая и умственная апатия. Почти семь веков население Верхней Силезии было оторвано от родного ему польского народа и не принимало участия в общественной, политической и культурной жизни. Немецкие колонизаторы делали кое-какие попытки послать учителей в Силезию, но население их не понимало, ибо говорило только на польском языке. «Посылали, — пишет Вирхов, — в Польский край немецких школьных учителей с самым ограниченным, насколько это было возможно, образовательным цензом и предоставляли затем наставнику и его ученикам познакомить друг друга с их родным языком. Результатом было обыкновенно то, что учитель, в конце концов, научался польскому языку, а не ученики — немецкому. Вместо того, следовательно, чтобы распространялся немецкий язык, получался скорее перевес польского». Таким образом, «стало возможным, что здесь существует свыше полумиллиона человек без всякого сознания своего развития как народности, без всякого следа истории культуры, так как они — что ужасно! — лишены развития, лишены культуры».
Проводником немецкого влияния в польской Силезии была церковь, окончательно поработившая несчастное население. «Патер, — пишет Вирхов, — неограниченный властелин этого народа, который покорен ему, как толпа крепостных». Церковь не просвещала население, а, наоборот, поддерживала невежество, ибо «в интересах матери-церкви, — говорит Вирхов, — поддерживать в народе ханжество, глупость и порабощение». «Верхняя Силезия представляет лишь новый пример в длинном ряде старых среди которых на первом месте стоят Испания, Mексика и Ирландия».
Местные власти были совершенно равнодушны к такому положению края. Наоборот, когда заговорили о помощи бедствующему населению, местные власти подали решительный протест, указывая, что таким образом «избалуют народ». «Конечно для тех, — пишет Вирхов, — кому абсолютно нечего было есть, отпуск одного фунта муки на день создавал опасность, что они избалуются! Можно ли представить себе, что кто-нибудь избалуется на муке, одной лишь простой муке, и что у кого-нибудь могут явиться подобные опасения». Возражая против помощи, местные власти попрежнему буквально драли повинности и подати с населения, гибнущего от голода и тифа.
Вирхов в своих записках отдает должное и земельному капиталу Силезии. «Ни в одной из германских провинций не было такой богатой земельной аристократии, ни в одной не было такой беззастенчивой эксплоатации крестьянства. Большинство помещиков прожигало свои доходы в крупных центрах или заграницей, а население несло всю тяжесть барщины, работая на помещика 5–6 дней в неделю. Все, что крестьяне вырабатывали на своих наделах, шло в пользу помещика. Отсюда рождалась хозяйственная и культурная апатия этого забитого и загнанного народа. Крестьяне-бедняки оставили всякую мысль о том, чтобы как-нибудь улучшить свое положение; они думали только о сегодняшнем, а не о завтрашнем дне», — пишет Вирхов. Единственным «утешением» у забитого населения была водка; пьянство было страшно распространено среди населения.