Кокон. История одной болезни (сборник)

Бояшов Илья Владимирович

3. Личина лаки-менства разваливалась и расползалась, неспособная уже обезопасить от недоуменно-испуганных взоров и партнеров, и подчиненных. Осталось немного времени – и он окончательно предстанет перед обществом клубов, фраков, смокингов, дорогих сигар, сигарилл и набитых битком бумажников таким, каким и запечатлевали его вечерами домашние зеркала, – жалким, сморщенным идиотом, классическим лузером, полупьяным, полуодетым, то и дело хватающимся за бок при каждом ее шевелении и при каждом ее уколе.

«Что же вынес я из всех своих мучений, из своего несомненного краха? – думал N, одинокий, нахохлившийся, боязливо прислушивающийся к будущей госпоже. – А вынес вот что: я знаю теперь самую

главную тайну – счастье есть пустота внутри, полная, всепроникающая, безоговорочная пустота… Чтобы быть полновесно счастливым, любому из нас необходимо взращивать, холить, лелеять ее в себе! Именно ей всю жизнь свою мы обязаны молиться как матери, как милосердному Богу! Да, да, она для всех и Бог, и мать, и все остальное… Когда homo sapiens пуст (пуст настолько, что звенит, торжествует, правит в нем постоянный бал лишь эта внутренняя Сахара), когда не ощущает не то чтобы толчков, но даже пульса (пусть самого тихого, едва заметного, едва колеблющего его сердце) страшной пришлой личинки – именно тогда и обладает он поистине бесконечной свободой, которая испаряется лишь при бунте космической твари! Пустота, пустота… целительная пустота, – думал N, наполняя стакан. – Обладая такой драгоценностью, мы как дар получаем все: крепкий сон (панацею от страхов, от тоски, от дурацких мыслей), избавление от рефлексий и от невообразимых страданий, которым наполняет нас присутствие существа, совершенно нам чуждого, использующего нас в своих целях, заставляющего действовать по своей неведомой прихоти, принуждающего делать то, что делать мы категорически не желаем. Может, вдруг и случится чудо?! – думал он, содрогаясь от мысли, что вновь несколько темных часов придется провести в полудреме. – Может, когда-нибудь, неожиданно, псюхэ вырвется из меня (пусть выходит с муками, с кровью!), но оставит меня в живых и оставит меня в покое. Ах, если было бы можно такое! – думал N, ворочаясь в кресле. – Если бы только было возможно!»

XCI

И в ту ночь неожиданно грянуло, и свершилось, и произошло: псюхэ выскочила, псюхэ взлетела! Странно, он не почувствовал боли: он вообще ничего не чувствовал, хотя нащупал в груди дыру. Диаметр впечатлял, но оказывается, он был полым внутри, поэтому и не умер: вместо того чтобы рухнуть, он застыл истуканом, идолом, половецкой каменной бабой, а выскочившая душа трепетала, порхала, пульсировала перед ним и продолжала орать. Что она из себя представляет, N увидеть не смог: мешал студенистый туман. В конце концов ему надоело прищуриваться – освобожденный, отмучавшийся, он злорадно внимал ее зову. «Ори, ори, сколько хочешь теперь ори. Я свободен! Тотально свободен!» – думал он, дотрагиваясь до краев своей удивительной раны и какое-то время наслаждаясь образовавшейся пустотой, пока вдруг с ясностью, леденящей, как взгляд василиска, не обнаружил: страшный ор исторгает из себя не эта, всего его искромсавшая, психопатка, а он сам, так удачно освободившийся. Это он истошно вопит. Все дрожит в нем, вибрирует, стонет, глотку сводит от напряжения. N увидел себя сгустком крика – и очнулся, и зарыдал.

XCII

С тех пор началась агония. Несмотря на то, что она растянулась во времени, финал был уже очевиден. Если раньше усталость пусть через сутки бодрствования, но все же брала свое, то после привидевшегося сна успокоиться N не мог. Джин, водка, все та же текила дрожали в его стакане, звякали в нем, точно зубы, стеклянные кубики льда, а охваченный ужасом N бродил по залам и комнатам, пытаясь забыться то в одной, то в другой своей спальне. Однако, подгоняемый толчками, царапаньем, воем, вскакивал с очередного дивана и, привычно держась за бок, продолжал стариковское шарканье.

Он боялся остаться без света: почему-то (подобное бывает при нервных расстройствах) N был убежден: стоит только выключить лампы – разразится ее монолог.

В итоге днем и ночью дом озарялся не знающими передышки фонарями, свечами и люстрами.

Когда псюхэ особенно рьяно принималась стонать и буйствовать, он спешил на улицы, где, не замечая толпы, вновь отмеривал километры, словно эта шагистика, это наивное бегство могли отвлечь от напасти. Во время подобных хождений и взялась неизвестно откуда (только ее не хватало!) еще одна гнусная фобия: в последнее время ходоку всерьез начало казаться – за ним кто-то постоянно следит.

XCIII

Преследуемый не мог зафиксировать своей воспаленной памятью ни одно из тех подозрительных лиц, ибо, заметив, что их присутствие обнаружено, субъекты с удивительной скоростью растворялись в толпе. И вообще, они походили на призраков, исчезая при всякой попытке N сфокусировать взгляд. «Скорее всего, – думал он, – состояние настолько ужасно, что дошло до галлюцинаций». N убедил себя в этом и пребывал в подобной уверенности до тех пор, пока в один из злосчастных дней на улице-стрит-авеню, оглянувшись, не встретил (как ему показалось) совсем уже явное доказательство слежки.

XCIV

Не вылезая с тех пор из машины, вертясь на сиденье, словно летчик Второй мировой, постоянно вспоминал он о зеркале заднего вида и был равнодушен к полиции, снимающей за превышение скорости свою справедливую дань. Не прошло и недели – N пришлось констатировать: подозрительные авто каждый день висят «на хвосте».

XCV

И где бы он теперь ни находился, в спину явно дышали играющие с ним в «кошки-мышки» неведомые преследователи. Затравленно оборачиваясь, N лишь на мгновение улавливал присутствие очередного фантома (подобные шпионы, несомненно, стали бы находкой для всех мировых разведок: не лица – какие-то белые пятна, высовывающиеся из пиджачных воротников). В том, что «призраков» много, не приходилось и сомневаться – его «вели» от раковины-особняка по забитому пробками городу, передавая друг другу, разные автомобили (стекла затемнены); и уже откровенной наглостью являлось то обстоятельство, что даже у собственного офиса за спиной выбегающего и услужливо отворяющего дверцу консьержа всякий раз обрисовывалось (и тут же исчезало!) очередное лицо-пятно.

XCVI

Однажды, пребывая, как казалось, в совершеннейшей безопасности (пятый, десятый, тридцатый этаж собственной штаб-квартиры), потускневший, согбенный источник перешептывания и постоянных сплетен, вяло раскланявшись с клерками, шагнул в коридор из лифт а…

Стоит ли отмечать, что собственный вопль стал для N неожиданностью, что лицо в коридоре растаяло, что поиски постороннего с обследованием черных ходов и даже пожарных лестниц (привлечены были не только помощницы, со страхом уставившиеся на нездорового босса) результатов не принесли?

Подчиненные весьма робко старались обратить внимание шефа на показания видеокамер, беспристрастность которых не вызывала сомнения (конечно же, никого они не разглядели), но личина лопнула окончательно (именно в эти минуты душа ко всему прочему резанула особенно больно). Пока Мидас наливался бешенством, все собравшиеся на похоронах его прежней невозмутимости не скрывали испуга. Из последних сил взяв себя в руки, он пробормотал извинения и постыдно бежал (впрочем, к бегству было не привыкать!) – до самого дома по городу тянулась за ним уже целая кавалькада.

«Что им нужно? – мучительно думал N. – Мое имущество? Бизнес? Они хотят ограбить меня? Похитить? Просто убить?»

XCVII

Ранее, даже после той самой, закончившейся полным провалом, глупейшей авиаэпопеи, он еще какое-то время продолжал мечтать «о вмешательстве рока» – внезапный выстрел-подарок (подосланный кем-то убийца), рухнувшая стена, на худой конец неожиданная авария на извилистом скользком шоссе, – но теперь, оказавшись один на один с непонятным и жутким явлением, N не мог не признаться себе: неизвестно откуда взявшиеся полулюди-полуфантомы, в дополнение к выходкам псюхэ, до краев наполняют его ледяным безотчетным страхом.