Кокс, или Бег времени
Шрифт:
Как бы там ни было, сказал Цзян, гостям надо просто следовать его совету, держаться подальше от окон и вернуться к своей работе. И они послушно занимались своей работой — Кокс и тот впервые за долгое время присоединился к товарищам: убрал инструменты, мелкую стружку и блестящие детальки со стоянки серебряной джонки, очистил верстак, набросил на безупречный кораблик шелковое покрывало, покинул свой бамбуковый лес, стал к общему верстаку и без дальнейших объяснений принялся полировать одну из жаровен для огненных часов смесью из речного песка и размолотой в тонкий порошок морской соли.
Молча склонясь над своими делами, ни английские гости, ни Цзян не увидели пять сверкающих червенью и золотом портшезов, каждый из которых несли
Локвуд, который каждый вечер шепотом, а порой во весь голос, запинаясь, читал Библию, так что Брадшо или Мерлин призывали его к порядку и грозили заткнуть ему рот полировочной ветошью, — Локвуд, наверно, при виде всего этого вспомнил про Чермное море, расступившееся перед Моисеем и детьми Израиля и позволившее народу Господню пройти, не замочив ног, меж высокими водяными стенами по морским звездам, ракушкам и кораллам... Но и Локвуд в испуганном ожидании проверки со стороны высшей инстанции делал вид, будто целиком погружен в механическое осуществление императорской фантазии, которое может обогатить каждого в этой мастерской, но может и повергнуть в одну из множества бездн немилости, а в худшем случае и убить.
А потом — этот смех! Часовщики и их переводчик, гвардейцы, вышедшие из портшезов сановники, даже дрозды-пересмешники, вот только что ссорившиеся на загнутых крышах или воспевавшие свои новые владения, вдруг замерли в безмолвии, и слышался лишь один этот смех, звонкий смех чистой детской радости или восторга.
Затем двое вооруженных стражей, за коими следовал сухопарый, одетый в зеленые шелка человек с впалыми щеками, грудь которого украшал вышитый серебром журавль, распахнули широкую дверь мастерской. Англичане подняли головы и в ослепительном солнечном свете со двора увидели коленопреклоненных гвардейцев, увидели блеск портшезов, увидели флаги, копья и балдахин, похожий на распростертые крылья дракона, между шпалерами из нескольких рядов, где чередовались стоящие и коленопреклоненные воины, и наконец увидели сопровождаемого дамами, смеющегося мужчину, услышали смех императора: Цяньлун, Властелин Мира, ступил с солнца в тень, шагнул через порог и направился к ним.
На колени, прошептал Цзян, сам он уже рухнул на колени и уткнулся потным лбом в пол. Но английские гости, казалось, не слышали его, они словно оцепенели, завороженные окружившей их роскошью.
Цяньлун был в одеянии из пурпурного шелка с золотыми нитями, расшитом когтями дракона и лазурными вереницами облаков, и смеялся при каждом слове, которое кричала ему одна из женщин свиты, вероятно, то была часть словесной игры или загадки. Придворные дамы, одетые почти столь же роскошно, смеялись так беззаботно, будто сопровождали не китайского императора, а возлюбленного, друга, даже брата, во всяком случае веселого, пребывающего в прекрасном расположении духа мужчину, которого страшился разве что какой-нибудь безликий, далекий враг, но никак не люди поблизости.
Гвардейцы ждали на улице, на солнце, однако их кольцо так тесно сомкнулось вокруг дома, что они наверно смогли бы в течение одного-единственного вздоха прийти на помощь Владыке Десяти Тысяч Лет.
Цяньлун действительно вошел в обитель английских мастеров без лейб-гвардии, смеясь, в сопровождении лишь пяти из своих трех с лишним тысяч наложниц, чья жизненная задача состояла в том, чтобы лелеять свою красоту как драгоценнейшее достояние и превращать для смеющегося мужчины Запретный город на один лишь час или на целую ночь в земной рай.
Как же мал ростом Величайший. Он, кому должно превосходить великанов, был едва ли на голову выше своих женщин и теперь, подойдя к коленопреклоненному, потному Цзяну, повелел ему с интонацией, под конец опять-таки сменившейся смехом, перевести английскому мастеру слово, которое как раз передавалось в кругу наложниц из уст в уста: очевидно, игра заключалась в том, чтобы за кратчайшее время подыскать возможно больше рифм к слову, имени или понятию, какое император подбросил смеющейся компании.
На коленях стоял один только Цзян. Кокс, Мерлин, Брадшо и Локвуд от изумления буквально приросли к стульям у верстака, словно у них в голове не укладывалось, что по закону действительно полагается пасть на колени перед смеющимся, занятым словесными играми мужчиной и коснуться лбом пола: разве веселье и глубочайшее почтение не настолько различны, что было бы фатальной ошибкой соединять обе эти позиции, ошибкой столь же роковой, как, например, тушение пожара маслом или ковшом ртути.
Коль скоро Властелин Мира смеется, разве не должно целым континентам подхватить его смех — все равно, на коленях или выпрямившись во весь рост, тихо или во всю мочь? Но, может статься, и улыбка без позволения Великого — тоже непростительное оскорбление. Ни мандарина рядом, ни церемониймейстера, который бы дал совет, и Цзян, обливаясь потом, молча стоял на коленях перед императором и его любимицами.
Теперь и женщины обернулись к переводчику, будто настал его черед сказать новое слово в их игре. Цзян не смел ответить хотя бы на один взгляд из тех, какие ощущал на себе как огненный дождь. А потом, наконец, произнес слово, которое император повелел ему перевести, но произнес так тихо, что одна из женщин легонько, почти ласково потянула его за длинную, до пояса, косу, как за сонетку, и, посмеиваясь, попросила повторить то, что он только что прошептал, громче, громче! И Цзян еще раз прошептал английские слова, которые для императора и его любимиц были всего лишь чуждым звуком, а для гостей хотя и понятными, но совершенно загадочными: Царь обезьян.
Еще раз, хихикнула наложница, еще раз!
Царь обезьян, повторил Цзян, глядя мимо Цяньлуна в пустоту, будто этими словами только что вынес себе смертный приговор.
Пожалуй, самая юная, но, без сомнения, самая изящная из пяти спутниц, целиком закутанная в такой же лазурный шелк, как и завитушки облаков на пурпурно-золотом одеянии императора, попыталась воспроизвести английские слова, произнесенные Цзяном. При этом она придавала слогам доселе неслыханный ритм, а словам столь экзотическое звучание, что трое из англичан заулыбались. Лишь Кокс оставался в оцепенении, ибо та, которая говорила так певуче и щеки которой сейчас нежно коснулся император, словно нащупывая в ее чертах вибрацию, звучность, даже тепло иноземного слова, — была девушка, скользнувшая мимо него на Великом канале, девушка из вереницы портшезов в окровавленном снегу, самая далекая красавица, когда-либо попадавшая в его поле зрения, светлая, сияющая, недостижимая.
Помнила ли эта девушка, помнила ли эта женщина, в чьих чертах он, как в запотевшем зеркале, словно бы одновременно угадывал изящество Абигайл и Фэй... помнила ли эта принцесса — Кокс пока толком не разбирался и видел в этих женщинах только принцесс, — помнила ли эта похожая на фею красавица их встречу осенним днем посреди Великого канала? Узнала ли она в оцепеневшем английского гостя императора?
Ее взгляд скользнул по нему, скользнул по его товарищам, казалось охватив в предельной своей настороженности все, что было видно в широкой, падающей в открытую дверь полосе света, но тотчас порхнул прочь, будто существовал предписанный, точно отмеренный промежуток времени, равно подобающий всем предметам и существам, привлекшим ее внимание: стало быть, порхнул по Коксу и замершей группе его товарищей у верстака, по золотым сторожевым башням огненных часов, которые Локвуд как раз наполнял древесной золой, дабы проверить точность коромысла весов под жаровнями, — и, наконец, точно порыв ветра, задержался в бамбуковых листьях ширмы, на которую она теперь и показывала. Жест ее был однозначен: