Кокс, или Бег времени
Шрифт:
Даже в улочках предместий Бэйцзина, где талая вода в сточных канавах несла с собой фекалии и смердящие нечистоты, это зловоние перекрывал запах влажного мха, лесной земли и дочиста отмытых скал. Turdus Mandarinus, китайский дрозд, чей силуэт был знаком Коксу по атласу птиц, служивших моделями для курантов, в восторге от того, что зима кончилась, подражал канону живых шумов, долетавших из открытых окон, — плачу младенца, посвисту чайника или вздыхающим руладам бамбуковой флейты, которые отчаянно повторял безымянный ученик в паническом страхе перед ударами учительской трости... Клубы дыма, поднимавшиеся из жертвенных чаш храмов, милосердно скрадывали
Когда отряд подъезжал к окруженному обширным садом дому спутников мастера, кони втоптали в мягкую черную землю десятки ростков, только-только развернувших зародышевые листочки, но мощь жизни, стремящейся к солнечному свету, была в эти часы столь велика, что даже вмятины от подков боевых коней на цветочных клумбах казались не более чем робким воспоминанием о мощи разрушения, не опаснее одной-единственной стрелы, пущенной в бесконечную протяженность Великой стены.
Прямо у ворот всадники передали своих подзащитных четверым скучающим гвардейцам и молча исчезли, так же внезапно, как и появились несколько дней назад перед резиденцией мастера, в словно бы давно минувшую пору года.
Брадшо и Локвуд — они вышли навстречу и стояли на пороге, держа в руках две чаши, где под танцующими завитками дыма курились ароматами лаванды и гиацинтов свежескатанные, тлеющие благовонные шарики, — проводили всадников восхищенными взглядами: словно сросшиеся с конями, латами и щитами, те ускакали прочь. Плюмажи на их шлемах рдели красками Пурпурного города, а с чепраков, отороченных полосками тигриного меха, свисали крупные, размером не меньше дюйма, капли янтаря, в которых сохранились насекомые, миллионы лет назад попавшие в смолу, — паучки, мухи-флерницы, даже скорпионы, нежданно-негаданно залитые ручейком смолы и тем, подобно Владыке Десяти Тысяч Лет, избавленные от всепоглощающего бега времени.
На поводьях и сбруе отъезжающих воинов сверкали вырезанные из граната пламена — знак того, что государь, чьим именем они прокладывали себе путь через сады или поля сражений, властвовал не только над временем, но и над огнем, над светом солнца и звезд, который медленно, бережно и неуклонно вытаскивал из мрака всю сокрытую, дремлющую в земной тьме жизнь с ее несчетными красками и формами.
Почему бы нам не взять в качестве модели одного из этих воинов и не построить куранты по его образу? — сказал Брадшо. Героическую куклу, что склоняется перед временами года, указывает плюмажем силу ветра, а мечом и щитом отбивает часы?
Воины живут недостаточно долго и потому как мерила времени непригодны, а развевающийся плюмаж, втоптанный в грязь копытами боевого коня, даже в порывах бури остается недвижим, сказал Мерлин, меж тем как один из евнухов, стоя на четвереньках, оттирал своим бурым кафтаном землю с его сапог.
В последующие лучезарные вешние дни Кокс оставил без изменений золотые оборонительные башни, стену, весь корпус своих огненных часов, будто этой формой заранее предвидел реальное зрелище и, съездив к Великой стене, только проверил, во всех ли деталях его представление соответствует действительности. Но в то время как Локвуд и Брадшо наконец-то смогли оторваться от изготовления ароматического горючего для этих часов и сообща с Мерлином вновь занялись их механизмом, мастер, казалось, утратил интерес к новому произведению.
Что ж,
Он обновил систему пружин, заменил анкерный спуск и регулятор хода деталями такой точности, будто задался целью изготовить астрономический хронограф, смонтировал еще одну передачу для второго, спрятанного под палубой часового механизма и, наконец, вырезал звуковые язычки и валики для курантов, которые будут наигрывать мелодии трех детских песенок о солнце (других детских песенок Кокс не знал).
Никогда в истории автоматов и часов еще не строили подобной музыкальной машины. Даже товарищи Кокса удивленно поднимали головы, слыша, как мастер напевает за нарисованными листьями, а с его верстака доносятся металлические звуки, в точности повторяющие пропетую мелодию.
Джонке, теперь уже только игрушке Абигайл, по воле ее создателя надлежало обрести и голос, а в трюме ее размещался второй, не зависящий от ветра часовой механизм, который заводился тонкой цепочкой одного из свисающих с борта якорей и измерял совсем иное время: часы, дни и годы того, кто все это задумал и построил.
Этот секретный механизм будет связывать собственное время Кокса со временем его ребенка, по крайней мере, пока дыхание созерцателя или просто сквозняк надувают паруса джонки. Разве же все, что он некогда считал своей жизнью и счастьем, не остановилось со смертью дочки и онемением жены, как часы, исчерпавшие свой ходовой резерв?
Подобно тому как часы под палубой вновь приходили в движение, если потянуть за якорную цепочку, так и Кокс каждый день просыпался к лучшей жизни, только когда мысль об Абигайл и Фэй касалась его, наполняла — и заставляла машинально продолжать работу над замыслом, планом, императорским заказом, час за часом ходить, дышать, говорить, молчать...
Но каждый раз все в нем опять останавливалось, когда неутолимая тоска по любимым повергала его в состояние пустой печали, в котором он не мог ни думать, ни вспоминать, а лишь, измучившись, с трудом засыпать, чтобы равно оцепененному и гонимому путаными снами отправиться на тщетные поиски обиталищ своей тоски.
Только пробуждение и первая мысль о лице, о глазах, о смехе или слезах Абигайл заставляли его запускать свои часы, брать двумя пальцами крошечный блестящий якорь, тянуть за цепочку, пока она не натягивалась, и глубоким вздохом наполнять паруса джонки.
Тогда оба механизма опять работали одновременно, не синхронно, но в связующем их промежутке времени. И, наверно, механизм Абигайл, движимый сквозняком или человеческим дыханием, будет и дальше вращаться на временной оси, опирающейся на любовь, даже когда собственный его механизм под палубой уже незаметно остановится.